Девяносто третий год (др. перевод)

Гюго Виктор

— Ну, милая моя землячка, — заговорила маркитантка, — у вас премилые ребята, это верно. Не трудно угадать их возраст. Старшему четыре года, а вот этому — три. А эта сосунья — удивительная обжора. Ах ты, дрянная девчонка! Да ты этак совсем съешь свою маму! Не бойтесь, сударыня. Только я бы посоветовала вам поступить в наш батальон. Берите пример с меня. Зовут меня Гусарихой. Это, конечно, прозвище, но мне больше нравится, чтобы меня звали Гусарихой, чем мамзель Бикорно, как звали мою мать. Я — шинкарка, я, так сказать, утоляю жажду людей, занятых взаимным истреблением. Всякому свое. У нас с вами, кажется, одинаковая нога:

я вам дам надеть свои башмаки. Я была в Париже десятого августа ^{7} и угощала вином самого Вестермана ^{8} . Вот это был денек! Я видела, как отрубили голову Людовику Шестнадцатому, т. е. Людовику Капету, хотела я сказать. Ах, как ему не хотелось умирать! Послушайте-ка, вы знаете, что еще не далее как тринадцатого января он сам жарил каштаны и смеялся в кругу своего семейства. Когда его насильно положили на доску, на нем не было уже ни кафтана, ни башмаков; он был одет только в рубашку, пикейный жилет, панталоны из серого сукна и серые же шелковые чулки. Ну, так идемте с нами, что ли? Славные ребята в нашем батальоне. Вы будете второй маркитанткой, я вас научу всем приемам. Тут, впрочем, нет ничего мудреного. У вас будет манерка и колокольчик, вы будете расхаживать среди сражающихся, звоня в колокольчик, чтобы вас было слышно при пушечной и ружейной пальбе и вообще среди шума битвы, и будете выкрикивать: «кто желает выпить чарочку, ребята?» Вот и вся недолга! Я угощаю всех без различия, и белых и синих, — ей-богу! — хотя сама я принадлежу к синим и даже к темно-синим. А все же я не откажу никому в чарке вина. Ведь раненые всегда чувствуют сильную жажду, а умирать одинаково тяжело, к какой бы партии ни принадлежать. Знаете ли, людям умирающим следовало бы перед смертью пожимать друг другу руку. Как глупо драться! Ну, так идемте же с нами. Если меня убьют, вы заступите на мое место. Видите ли, я в сущности добрая женщина и хороший человек. Не бойтесь ничего.

Когда маркитантка перестала тараторить, женщина пробормотала:

— Нашу соседку звали Мари-Жанной, а нашу работницу Мари-Клод.

Тем временем сержант Радуб журил гренадера.

— Замолчишь ли ты, — говорил он. — Ты ее напугал. В присутствии дам нельзя браниться.

— Да как же тут не браниться честному человеку, — ворчал гренадер, — когда видишь таких уродов, свекор которых был искалечен барином, тесть отправлен по милости попа на каторгу, а отец повешен по милости короля, и которые тем не менее, черт побери, бунтуют, хватаются за оружие и лезут на смерть из-за своего барина, попа, короля!

— Молчать! — закричал сержант.

— Молчу, молчу, господин сержант, — произнес гренадер. — Но тем не менее досадно видеть, что такая хорошенькая женщина рискует жизнью из-за какого-то сумасброда.

— Гренадер, — строго заметил сержант, — здесь не политический клуб, нечего разглагольствовать. — И он продолжил, обращаясь к женщине: — А твой муж, сударыня? Чем он занимается? Что с ним сталось?

— Он ничем не занимается, так как его убили.

— Убили? Когда? Где?

— Три дня тому назад, в рядах ополчения.

— Кто же его убил?

— Не знаю.

— Как, ты не знаешь, кто убил твоего мужа? По крайней мере, был ли это синий, белый?

— Не знаю. Я знаю только, что он был убит выстрелом из ружья.

— Три дня тому назад, говоришь

ты? Но в каком месте?

— Около Эрнэ. Мой муж был убит в сражении. Вот и все.

— А с тех пор, как муж твой умер, что ты делаешь?

— Вот, несу моих малюток.

— Куда же ты их несешь?

— Куда глаза глядят.

— А где же ты ночуешь?

— Под открытым небом.

— Чем ты питаешься?

— Ничем.

Сержант повел своими усищами и переспросил:

— Ничем?

— То есть терновыми ягодами, ежевикой, морошкой, которые остались от прошлого года, черникой, молодыми побегами папоротника.

— Только-то? Ну, это все равно, что ничем.

Старший из мальчиков, должно быть, поняв, о чем шел разговор, пролепетал:

— Есть хочется!

Сержант вынул из кармана кусок черного хлеба и подал его матери. Та разломила кусок пополам и отдала по куску каждому из мальчиков, которые с жадностью принялись его есть.

— А для себя она ничего не оставила, — проворчал сквозь зубы сержант.

— Значит, не голодна, — заметил один из солдат.

— Нет, это значит, что она мать, — возразил сержант.

— Я пить хочу, — заговорил один из мальчиков.

— Я пить хочу, — повторил другой.

— Да ведь в этом чертовском лесу нет даже и ручейка, — сердито произнес сержант.

Маркитантка сняла со своего пояса медную чарку, прицепленную рядом с колокольчиком, отвернула кран жбана, висевшего у нее через плечо, наполнила чарку и поднесла ее к губам детей. Старший хлебнул и скорчил гримасу. Младший хлебнул и выплюнул.

— Что же вы? Ведь это же вкусно, — сказала маркитантка.

— Это что такое? Горлодер? — спросил сержант.

— Да, и притом первого сорта. Но ведь они мужичье! — и она сердито вытерла чарку.

— Итак, сударыня, — снова начал сержант, — ты таким образом спасаешься в лесу?

— Что же делать! Я бегу, пока хватает сил, потом иду потише, потом падаю.

— Вот бедняга! — проговорила маркитантка.

— Кругом дерутся, — пробормотала женщина. — Отовсюду только и слышишь, что ружейные выстрелы. Я не знаю, чего им друг от друга нужно. У меня убили мужа, — я смогла понять только это.

— Что за глупая вещь война, черт побери! — воскликнул сержант, стукнув о землю прикладом своего ружья.

— Прошлую ночь мы переночевали в мшиннике, — продолжала женщина.

— Как в мшиннике? Быть может, в дупле? Значит, вы все четверо ночевали стоя?

И он продолжал, обращаясь к солдатам:

— Ребята, эти дикари называют мшинником толстое, пустое внутри дерево, в которое человек может влезть, точно в футляр. Что поделаешь с их невежеством! Ведь не всякому довелось побывать в Париже.

— Спать в дупле! — воскликнула маркитантка. — Да еще с тремя ребятишками!

— Воображаю себе, — продолжал сержант, — как смешно было прохожим, ничего не видевшим, слышать раздававшийся из дупла детский рев и крики: «папа», «мама».

— Хорошо еще, что теперь лето! — вздохнула женщина, и она, с покорным видом, потупила глаза, как бы преклоняя голову перед обрушившеюся на нее тяжестью катастрофы.

Солдаты молча обступили ее. Вдова, трое сирот, бегство, одиночество, беспомощность, война, обложившая тучами весь горизонт, голод, жажда, трава для утоления голода, небо вместо крова — этот избыток несчастья, очевидно, производил на них тяжелое впечатление.