Девять девяностых
Шрифт:
После этой картинки родной серый Париж показался Аделю скучным, как вечер с родителями.
— Я люблю Дефанс, — говорил Адель, — вот скоро его достроят до конца, и будет похоже на Манхэттен.
Родители подарили ему поездку в Нью-Йорк на окончание школы. Адель всю неделю не спал, ему казалось, что сон в этом городе — предательство, или уж, во всяком случае, большая глупость.
Он поднимался на крышу Международного торгового центра.
Пил пиво в клубе «Джекил и Хайд».
Плавал к статуе Свободы — она зеленая, как парижский Шарлемань.
— Ты
— Я бы хотел знать, почему ты это знаешь, — дипломатично ответил Адель.
Из Нью-Йорка он вернулся в свой маленький Париж — и твердо решил, что при первой же возможности уедет отсюда.
Ада слушала его и думала: никуда ты не уедешь.
Мы будем жить в Париже.
Нью-Йорк стоит отпуска.
Париж — целой жизни.
Вечером пошел дождь, Адель вез ее домой в такси.
Последнее, что она запомнила в тот вечер, — красные отсветы огней на мокрой дороге. Как пятна от витражей на холодных камнях собора.
Олень и ребята
Ада не глядя сунула руку в сумку — и ахнула от боли. Напоролась на расческу, вечно лежит зубчиками вверх!
Адель сколько раз ей говорил — для твоей сумки нужны фонарик и путеводитель.
Они живут вместе пятнадцать лет. У Аделя не может быть детей, значит, у Ады их нет.
Дети у них могли получиться очень красивые. Русская, арабская и немецкая кровь — да еще под сенью Парижа!
В последние годы Аде всё труднее вспоминать такие слова, как русское «сень». В поисках пропадающих понятий она кривится, жмурится и делает такое лицо, как будто у нее всё тело чешется. Поневоле вспомнишь ту актриску из «Шартье» — вот что бывает с людьми, вырванными из питательной среды родного языка!
Ей даже сны теперь удобнее смотреть на французском.
Сны на французском — про город, в котором она жила в детстве и юности.
Екатеринбург.
Сейчас каждый может.
Документы у нее в полном порядке. Париж был таким добрым, что выдал Аде и любовь, и мужа вместе, а ведь часто бывает — одно и другое по отдельности.
До встречи с Аделем она и не подозревала, что сможет так любить живого человека — а не город из книг и снов.
Париж был очень добр к Аде.
И люди, конечно, тоже.
Татиана устроила ее на работу, а потом научила, как выправить документы — оказывается, при желании и за деньги можно сделать всё очень красиво и быстро. В паспорте ставят фальшивую отметку о выезде, потом надо было съездить в Москву за новой визой с прекрасным уточнением — виза невесты.
Дельфин привела ее в Сорбонну, которую Ада окончила на законных основаниях, а Надя не стала выяснять с ней отношения.
Мадам Наташа одевала ее в свои ужасные, но теплые обноски, а Паскаль согревал настоящим теплом — как человек, который любит, неважно, что маленький.
Наконец, Адель… Он боялся, что мама не одобрит Аду — но мама в нее просто влюбилась. Ада с ней сразу же начала говорить по-немецки —
Да, Аде все помогали.
Но ведь и она — многим! Когда, уже обвенчавшись, снимали квартирку на бульваре Сен-Мартен, Ада встретила на улице девушку — красные пальцы в перчатках-митенках (давным-давно, в прошлом, Ада звала их «кондукторскими», а глупая Эль-Маша — «минеточками»), голодные глаза и стаканчик из-под колы: просила милостыню.
Оказалось, Ася из Питера, нищенка с эстетскими замашками — ночевала она, к примеру, под креслами в Опера Гарнье. Днем там был тогда бесплатный вход, вот эта Ася и пробиралась туда каждый день и оставалась на ночь, как призрак Оперы.
— Фрески Шагала — сумасшедшие! — признавалась Ася, жадно доедая пиццу, которую купила ей Ада. — Сколько там сплю — не могу насмотреться!
Ада дала Асе двадцатку, посоветовала, где искать работу. Потом ушла, стараясь не оборачиваться, и всё равно видела перед глазами красные пальцы в страшных перчатках.
Сейчас она дует на свои собственные пальцы, вполне еще красивые, с коротко обрезанными ногтями. Русских в Париже Ада узнавала по маникюру — длинным накладным ногтям с приклеенными стразами. Сейчас ее пальцы ныли от столкновения с проклятой расческой — кажется, зубчики пропороли кожу.
Ада спускалась в метро — элегантная женщина в сером пальто и небрежно повязанном шарфе. Ехать далеко, до набережной Бранли — там они сегодня встречаются с Оленью. В ресторане «Лезомбр».
Название очень подходящее, в переводе — «Тени».
В юности что Олень, что Ада в первую очередь подумали бы про тени для век. Перламутровые «Ланком» или дешевые польские, похожие на побелку.
Сейчас это слово напоминает Аде о прошлом.
О том, что навсегда ушло в тень.
Да, теперь каждый может.
Купить билет до Москвы, увидеть с ночной высоты пылающее солнце столичных улиц — а потом в Кольцово, родной заснеженный порт.
Такси поедет по новой дороге — для Ады она вечно новая, невиданная. Россельбан.
Справа — черный лес, и снег, сухой и легкий, как сахарная пудра, рассыпанная по верху пирога.
Дальше в воспоминаниях — тени, провалы.
Города, который она любила и помнила, больше не существует.
За эти годы Ада так ни разу и не собралась приехать. Боялась увидеть, что того Екатеринбурга больше нет. Олень без конца говорит о том, как похорошел город. На одном из недавних фотоснимков всерьез похож на Гонконг.
А папа и вовсе заявил, что Екатеринбург станет однажды столицей России.
— Москва выпита, — сказал тогда папа.
Кстати, в Екатеринбурге тоже все помогали Аде. Папа выплатил долг Женечке. Мама переправляла документы. Олень… Олень приезжала в Париж почти каждый год — в сезон распродаж. Встречи начинались одинаково — сначала они буйно рады, обнимаются, показывают друг другу фотографии детей (Олень) и собачки (Ада). Потом радость исчезает, говорить не о чем.