Девять девяностых
Шрифт:
Адель миллион раз просил: давай поедем в город твоего детства!
С трудом согласился на подмену — Москва, Санкт-Петербург и Золотое кольцо в придачу.
Вытерпела и Питер, и Москву с кольцом на пальце.
— А у нас смотреть нечего.
Того Екатеринбурга по имени Свердловск всё равно больше не существует.
Но, пока Ада не увидела этого собственными глазами, имеет право сомневаться.
Точно так же она не поехала после смерти бабушки в город Орск (Оренбургской обл. — так нужно было писать на конвертах). Она не видела проданный чужим людям дом, где всё еще
Она не видела, не слышала, не знала того, как исчезают — одно за другим — вещественные свидетельства ее детства. А значит, они могут всё еще существовать.
Может, бабушка всё еще живет в том доме на улице Электриков — просто Ада никак не может выкроить время и написать письмо старушке. В детстве мама заставляла ее писать бабушке каждый месяц — и она гнала строчки, как рифмоплет, переписывая оценки из табеля.
Вот так и с Екатеринбургом.
Ада не едет — и всё в нем остается таким, каким было в девяностых.
А в новостях — мало ли что там показывают.
Если подумать хорошо, то Париж из юной мечты в точности похож на потерянный Екатеринбург из прошлого. В реальности не существует ни того, ни другого.
Ада идет по мосту, думает — остров Сите, сайт, место. Два дома в конце площади Дофина, которые писал Моруа: «Они из розового кирпича и тесаных белых камней, очень простые, но такие французские, что во время войны, вдали от моей страны, я мечтал о них каждую ночь как о символе всего того, что потерял».
Два дома у екатерининских «столбов», на улице Декабристов ничем не похожи на розовых близнецов Сите.
Да и вообще у Парижа и Екатеринбурга крайне мало общего. Разве что любовь к металлу. Все эти оградки, балконы. Башня и Каслинский павильон.
В ресторане на левом берегу японские девочки щебечут, как птички, а едят — бесшумно. Крабы на дне аквариума, словно тощие руки, бессильно скребут песок. И голые ветви каштанов — как объеденные кисти винограда. Русская официантка за тысячи километров отсюда перечисляет ассортимент блюд с таким убитым видом, как будто это не блюда, а ее личные претензии к мирозданию.
Женечка сидит за столом с новой женой, она похожа на генетически улучшенную версию старой. Прежняя жена — та, что носила пушистые штаны, — теперь возглавляет бутик дамской одежды. У нее квартира в жилом комплексе «Париж» на Белореченской, а Женечку она бросила сама — кто бы мог представить? Старая хрущевская пятиэтажка прицепилась к «Парижу» сбоку, точно репей к штанам.
Эль-Маша вышла замуж за недопитого художника, с лицом как подмышка. У них живет собака-смесь: морда породистой овчарки, а хвост — простонародный, как у самого распоследнего
Другой художник — Сережа — так много времени проводит в интервью и встречах с поклонниками, что ему некогда рисовать.
Ада вспоминает свое детство — по стежку, по шагу, по слову.
Давным-давно в Екатеринбурге жила девочка, которые слушала музыку, сделанную человеческими руками, и верила в силы нового платья.
Вот художественная гимнастика во Дворце спорта. Маму спрашивают, какой у Ады аппетит:
— Ужасный! — признается мама.
— Отлично, — радуются тренерши, сестры-чемпионки.
Гимнастическую ленту для Ады папа делает сам — ручка из бамбуковой удочки.
Когда ведут домой после тренировки, голодную и злую, Ада ощупывает камею на мамином пальце — и потом давит на нее со всей силы, чтобы остался след на руке.
С соседом Вовой, который не так давно потерял три пальца — взрывал бомбочки, — они играют пробками от духов и собирают спичечные этикетки. У Ады есть еще и собственная коллекция — мыло. Упаковка открыта с одной стороны, чтобы можно было понюхать — или аккуратно вынуть, подержать в руках гладкий брусок с вырезанными буквами LUX, а потом вернуть на место. Родители замылили эту коллекцию только в девяностых.
Кинотеатр «Октябрь» стал вдруг стереоскопическим — в нем целый год показывали фильм «Ученик лекаря». Повернешься к залу — а там особое зрелище, все в очках. На фасаде «Октября» — капители колонн, как совиные морды.
Воспоминания падают как дождь: не скроешься.
Похороны аквариумных рыбок в унитазе.
В восьмом классе пришла мода носить белые колготки — как у королей на портретах.
Во дворах — оградки клумб из кроватных спинок, а в больницах — комнатные цветы с длиннющими хвостами.
Одноклассник Дима начал работать в фотоателье — голову чуть в сторону и прямо на меня посмотрим!
Потом разворот — и еще лет на десять назад.
Ада училась читать слова наоборот. Ее не удивляли странные свердловские вывески, где не горела половина неоновых букв. Они как выбитые зубы, но потом придет утро и вместо загадочной ночной «арик ахер ая га» появится простая и понятная «Парикмахерская Элегант».
Пейзаж терялся за словами.
Соседский пес-боксер подставлял, как для благословения, замшевую голову — на лбу продолговатые пролежни, как в готовальне. Ложбинки для пальцев.
Казнь грецких орехов между дверей, а папа обязательно раскалывает молотком абрикосовые косточки — там вкусные, немного кислые ядра.
Перед новым годом нужно вырезать гирлянды из цветной бумаги — чтобы получился хоровод танцующих девушек. Олень-«ловкие ручки» справляется лучше всех.
Лето на даче под Сысертью. Внезапное явление папиного аспиранта в костюме — у него предзащита. (У папы тогда еще были аспиранты.) Гость в портфеле, в галстуке и ботиночках пошел искать папу в лес и — Ада шла по следам, всё видела — набрал полный портфель красноголовиков! Возвращаясь домой в деревню, коровы перекрывали дорогу, как пьяные хиппи — и хозяйки радовались им едва ли не больше, чем мужьям. Вымя коров — как рогатые мины.