Девять дней в июле (сборник)
Шрифт:
– Да, как же, посмотрела бы она на колхозника, – язвил Шарик, – еще о парижских мечтай.
– Неее, парижанских нам не надо, гулящие хуже наших, – не советовал Кузьмич, – нам надо бабу строгую, а то совсем скопытишься.
– Ты по себе не равняй, мы непьющие. Вон, у Шарика сын приходит, любо-дорого посмотреть, с уважением, сначала у калитки потопчется, спросит, как у отца настроение, потом заходит вежливо. А у тебя, Кузьмич, сын с дружками наезжает, тоже пьяный, матери бублика не принесет, вон ворота сбил с петель… И спасибо, что живой, младший-то
Гусь Еропка был бездетный, смотрел на гусяток из-за забора, умилялся, но своих не заводил: все равно на яичницу изведут или закормят-зарежут…
– У людей надо дочек иметь, – уверенно рассуждал Шарик, – Клава тоже так думает.
Клава была неплакучая баба, но иногда заходилась: не дал мне Бог дочек, козлы эти в тебя, Кузьмич, порчено семя. Некому будет и стакан воды в немощи подать, и глазы мои закрыть, когда умру! – Клава рыдала громко, долго, раскачиваясь на лавке в темной избе.«Ага, понимаешь, каково без детей-то», почти злорадно думал кот. Но потом жалость брала верх, становилось жаль себя, ее, котят, мышат, да и всех, и вообще. Кот подходил, терся об ноги.
– Мотя, понимаешь меня, жалеешь, пойдем, сметанки дам, душа моя. – Клава утирала слезы, вздыхала и через минуту уже снова была готова жить дальше.
Клава напряглась. Странные, захлебывающиеся звуки неслись из амбара.
Cунула ноги в чеботы, выскочила на двор.
– Вань, где ты? – позвала Кузьмича.
У амбара сидел, раскачиваясь, Кузьмич, на руках у него был кот, лапы безжизненно свисали.
– Задавило, доской задавило, – рыдал Кузьмич. – Дорогой мой, единая душа… Бог меня так не любил, как Мотоцикл мой. Уйди, Клава, не поймешь ты…
Клава схватилась в избу, вытащила припрятку самогона.
– Ой, господи, убивается-то как, а я уж думала, душу пропил, без чувствиев живет, – причитала Клава. – На, глотни, полегчает.
– Не полегчает, – взвыл Кузьмич, но послушно глотнул.
– Как задавило-то? – трясла его Клава. – Ирод, не чинил сарайку, вот кота свово любимава угробил, вертепно отродье. – Сердце колотилось у ней, она стукнула Кузьмича по спине.
Давясь слезами, Клава ушла в дом. Свет зажигать не стала, так и сидела в темноте. Похожее горе было у нее, когда провожала своего Кузьмича в армию, плакала, как по убитому. Но вот пришел домой, женился, как обещал, а теперь вот кота жалко…
Стукнула калитка, вошел Кузьмич с гусем под мышкой. Бережно опустил Еропку на землю.
– Похоронили, у ручья, там, в лесочке…
– А Шарик где?
– У холмика остался, плачет он, хочет еще с котом побыть.
Клава пошла за Шариком: постою с ним.
Вечером достали стаканы.
– Ну, земля ему пухом! Раб Божий Мотоцикл преставился, – выпалил Кузьмич и беззвучно заплакал.
Фофаний, ангеленыш на побегушках, собирал мелкие случайные души. Запыхался, остановился передохнуть у брата. Иона, старшой,
– Ну, что у тебя в корзинке, улов какой сегодня?
– Да немного, вот кота душа, доской прибило, пара заячьих, на охоте пристрелили, да ежика – на дороге раздавленный. А у тебя что? Рваные какие-то, страшные все.
– Афганские, шарахнуло их там сегодня.
– «Титаник прям», – Фофаний начитанный был, любил щегольнуть знаниями. – Ну я полетел.
Душа кота Мотоцикла боязливо выглядывала из корзинки вниз, в облаках мелькала родная деревня, колхоз, двор, Шарик с Еропкой. Кузьмича с Клавой не видно было, небось в избе поминают,думала котячья душа.
Наконец прибыли. Выдали коту порядковый номерок. Ангел строгий попался.
– Имя?
– Мотоцикл, котом был, колхозным. (Не хотел профессию сказать, мало ли.)
– Вижу, мышелов? – строго спросил ангел, приготовил амбарную книгу, уж и номер поставил.
Как у счетовода нашего, подумала котячья душа и заробела.
– Мышелов, да, погиб при исполнении. Но в церковь регулярно ходил, причащался, – вспомнил кот попадьеву сметанку.
– Да не пугайся так, для зверей ада нету, подневольные они, колхозные особливо. Как городской, жить будешь теперь, на всем готовом. По вторникам Сам нашу богадельну посещает, увидишь Господа нашего…
Кот кинул последний взгляд вниз: до встречи, увидимся еще, погуляем на лужайках…
Душа его вздохнула и проскользнула в приоткрытые ворота…
После смерти Мотоцикла на дворе уже не собирались. Кузьмич поехал в район, в диспансер.
– Брошу пить, ей те крест, брошу, – божился он, размашисто крестясь кулаком.
Соседи разошлись после сороковин. Клава с Шариком и Еропкой сели у ворот. Клава посмирнела – и семечек Еропке лишний раз насыпет, и Шарика косточкой не обнесет.
Вдруг гусь заметил Фофания. Его все знали, шныркал неприметный бестелесный у болота, высматривал.
– Кого подстрелили? – забеспокоился гусь.
Шарик поднялся:
– Фофаний, дружок, поди на минутку. Как там наш Мотоцикл? видаешь его? прижился, не грустит?
Клава встрепенулась:
– Жадный ты, Фофаний, выслуживаешься перед начальством, высматриваешь, сразу хвать и летишь. Подождал бы с котом нашим, горюем мы. Кузьмич вона лечиться уехал в диспансерную, тверезый будет теперь. Верни кота, Фофаний!
– Да моя ж разве воля?
– Да ты поговори, походатайствуй, – настаивал Шарик, – ты ведь Cамого видишь, а Он милосерден.
– И отец Варфоломей так считает, милосерден, – загундосил Еропка.
– Вот что, Фофаний, ты Бога не гневи, конечно, суетой, но скажи, челом бьем, официально колхозные, но в душе православные остались…
«Черт бы их побрал, просителей», – думал Фофаний, но во вторник обещался у Самого спросить.
В среду Клава прибрала в избе. Кузьмич явился домой с подарками, Клаве – финляндское платье трикотажное купил.