Девять месяцев из жизни
Шрифт:
– Что случилось? – испуганно спрашивает она. Наверное, она думает, что я уронила младенца головой об пол или проткнула ему пальцем родничок.
Я начинаю орать страшным шепотом:
– Ты что со мной делаешь? Сначала затаскиваешь меня на эту вечеринку, а потом оставляешь с совершенно незнакомой бабой, которая тычет в меня своими голыми сиськами чудовищного размера. Мало того, ты сказала ей, что я беременна! Просили же тебя, никому не говорить!
Я выжидающе смотрю на нее, ожидая извинений, но она выпучивает на меня глаза, как будто я самый
– Она не считается. Ты ее не знаешь, и она не знает никого, кто тебя знает, так что, извини, я на сто процентов имею право ей сказать.
Да ну что вы говорите, думаю я. Значит, в конвенции о защите тайны беременности имеются неизвестные мне лазейки.
– Не важно, – говорю я. – Она отвратительна. Я просто не верю, что ты думала, будто я захочу с ней говорить. А что за беременный птеродактиль? Почему ты меня о ней не предупредила?
– Ты права, я знаю, – говорит Джули, делая серьезное лицо. – Ей ведь ходить еще четыре недели. Слава богу, мы с тобой до зимы такими огромными не будем.
Говори за себя, милочка, думаю я. Чем там питается Джули, я не знаю, но я точно не буду так выглядеть.
– Ладно, – говорит Джули, – пойдем. Можешь с ней не разговаривать, никто тебя не заставляет; я только хочу, чтобы ты попробовала подержать ребенка. Тебе это будет полезно.
– Ни за что, – говорю я ей. – Я туда не вернусь. Психического травматизма на сегодняшний день достаточно.
– Хорошо, – говорит Джули. – Тогда посиди в гостиной, а я пойду посмотрю, может, она даст мне ребенка на какое-то время.
– Как хочешь, – говорю я. Я сделаю все, что она захочет, лишь бы больше не видеть этих жутких сисек.
Мы расходимся в разных направлениях, и я усаживаюсь в гостиной, где уже спасается от жары человек двенадцать, ни одного из которых я раньше не видела. Они оживленно обсуждают, в какой детский сад лучше устраиваться, и чем больше я слушаю, тем меньше мне все это нравится.
–...я записалась в «Бет Шалом» за два года до того, как забеременела, потому что они берут только детей членов общины и следят, чтобы люди не шли в храм просто для того, чтобы попасть в детский сад. Моя подруга записалась, когда сыну было четыре месяца, и их до сих пор не взяли.
– Да-да-да – в «Детской деревне» они советуют подавать заявление еще во время беременности. У них всего четыре вакансии в год, потому что они в первую очередь берут детей, у которых там учатся братья или сестры, к тому же...
– Я слышала, что в Школе Четырнадцатой улицы на собеседовании напрямую спрашивают, какую спонсорскую помощь вы собираетесь оказывать, причем имеется в виду сумма не меньше десяти тысяч сверх платы за обучение. Но, вы знаете, я все равно думаю, что это стоит того, потому что у них большинство детей поступают в хорошие начальные школы...
Я не верю своим ушам. Они говорят о детском саде. Во мне просыпается соревновательный дух, и я начинаю
Приступ паники прерывает прикосновение к плечу. Я поворачиваюсь и вижу Джули, которая как жрица, несущая жертвенное подношение, протягивает мне ребенка Не Такой Как Я. Разговоры мгновенно стихают, и все молча ждут, когда я его возьму.
– Ух ты, – говорю я. – Значит, так надо держать младенца? – Мне почему-то кажется, что вытягивать руки на всю длину – не самый удобный способ.
Джули расплывается гигантской сочувствующей улыбкой на радость всей аудитории.
– Нет, Лара, младенца надо держать не так. Так надо держать младенца, когда ты передаешь его подержать другому. У тебя будет ребенок, так что тебе не помешает кое-чему поучиться.
Вся тусовка детскосадовских маньяков дружно открывает рты и начинает восторженно охать, после чего меня заваливают вопросами про сроки моей беременности и советами про витамины для беременности. Судя по всему, обязательства по сохранению тайны беременности на толпу незнакомых людей тоже не распространяются. Я смотрю на Джули самым убийственным взглядом, на который способна, а она мне в ответ радостно улыбается. Честно говоря, я и не подозревала, что она такая сука. Не уверена, что мне это нравится.
Однако деваться некуда, я протягиваю руки и беру ребенка, а Джули начинает орать на меня, как сержант на плацу:
– Осторожно, головку! Держи под углом! Не поцарапай его своими ногтями!
– Джули, прекрати, – рычу я, – Ты меня нервируешь.
Ребенок извивается, головка болтается в разные стороны, но в итоге мне удается расположить его как надо.
Ну вот. Получилось. Миссия выполнена. По-моему, все вышло неплохо. Я победно оглядываю аудиторию, но они продолжают выжидающе смотреть на меня, и похоже на то, что мне надо сделать что-то еще. Интересно, есть ли особый протокол держания на руках чужого младенца перед аудиторией? Я смотрю на ребенка, у которого изо рта вытекает какая-то пакость. Может, предполагается, что я должна с ним поговорить?
– Привет, – говорю я на октаву выше своего нормального голоса. Какой все-таки противный ребенок. – Какой ты хорошенький. – Он пялится на меня такими же бессмысленными глазами, как и все остальные.
Поулыбавшись ему еще тридцать секунд и ничего не получив в ответ, я совершенно теряю интерес. Все, чего я хочу, – чтобы его у меня забрали, и поскорее. Мне надо попить, мне надо пописать, мне надо найти Эндрю; мне надо сделать много всего, что я не могу сделать с этим гадким слюнявым младенцем на руках. Но, разумеется, я не могу попросить об этом вслух под прицелом дюжины оценивающих взглядов. Я не хочу, чтобы они пришли домой и стали всем рассказывать, какая из меня выйдет ужасная мать, раз я не могу держать на руках ребенка более тридцати секунд. Хватит с них того, что я игнорирую свои беременные обязанности и до сих пор не записалась в детский сад. Я даже не могу себе объяснить, почему меня волнует, что они обо мне скажут, но меня это волнует.