Девятный Спас
Шрифт:
До конца она так и не прошла, но немного поотступила. Стало возможно думать — что делать дальше. В одиночку, слабому, безрукому.
Воздух был свежий и чистый, а над головой шумели деревья. Умирать не хотелось, уж особенно после кромешного подземного ползновения.
В Свято-Варфоломеевскую обитель нужно бежать, придумал Митьша. Там сестры добрые, отец им много жертвовал в маменькино поминание. Не выгонят, приютят.
Однако до монастыря ещё надо было добраться. Через село, где крестьяне помогли бы, не сунешься — там наверняка преображенцы. По
В Синем лесу он не бывал с той памятной новолетней ночи. По дороге через него проезжал, случалось, но по болоту ни-ни. Теперь же выбора не было. Коли суждено сгинуть в трясине — воля Божья.
Пока он о топи не очень-то и заботился. И без того имелось, чем себя истерзать.
Снова и снова вспоминалась зловещая картина: тёмное задверное пространство, а в нём мужичок-с-ноготок, перешагивающий через Степаныча.
И крик отца: «Беги, родной!» А потом выстрел. В кого стреляли, страшно было и думать. Ах, тятя, тятя…
Но когда под ногами зачавкало да захлюпало, Дмитрию сделалось не до чувствительности.
Вода была пахучая, холодная. Несколько раз беглец оступался и, не имея без рук возможности удержать равновесие, падал в болотную жижу. Очень скоро вымок до нитки и весь затрясся в ознобе.
Направление потерял почти сразу. Звёзд в пасмурном небе не было. Где север, где юг — не разберёшь. Оставалось единственно уповать, что Господь и святой покровитель Димитрий Солунский выведут.
Один раз, соскользнув ногой с кочки, Митьша увяз чуть не по колено. Еле выдрался, от страха кинуло в пот. А вскоре опять колотило от холода. Или, может, это лихорадка перемежалась?
Поразительно, сколько в человеке силы. Когда лежал в каморке у Тихона, казалось, без посторонней помощи не сумеет подняться с лавки. Однако вскочил, как ошпаренный. И бежал, и полз, и по лесу который час бродит, а всё не падает. Потому что ныне падать нельзя. Упадёшь — не поднимешься, это Дмитрий чувствовал по коленной дрожи.
Жить, правда, хотелось уже не так, как вначале. Чего такого уж сладкого в жизни-то? Зверствуют, мучают, гонят, как волка. Не лучше ль прильнуть к земле-матушке, прочесть молитовку, да и не мешать избавительному забытью — пусть накатит?
Одно держало теперь Никитина на ногах. Когда Степаныч ему сапоги натягивал и торопливо шептал последние слова, были средь них и такие: «Не дури, Митьша, беги. Пропадёшь — считай, зазря нас всех погубил. Не подведи!»
Если он скиснет, болоту поклонится, стыд ему и срам. Предаст он всех, кто за него на смерть пошёл (что враги ни отца, ни караульных мужиков не пожалеют, это ясно). Встретят они раба Божия по Ту Сторону и скажут укоризненно: «Дурень ты бесхребетный, Митька». И правы будут.
Поэтому Дмитрий скрежетал зубами, но брёл и брёл — можно считать, вслепую, ибо в трёх шагах было ничего не разглядеть.
Известно: Господь помогает тем,
Возрадовалось Митьшино сердце: спасён! От радости и оплошал. То осторожно ступал, перед каждым шагом к самой земле наклонялся, а тут осмелел. Ну и споткнулся о корень, не удержался, бухнулся с тропинки в топкое, на колени.
Тут его удача и закончилась. Топь несыто причмокнула, коленки обхватила, выпускать не пожелала. Вроде и увяз неглубоко, а не сдвинешься, потому что обеими ногами. Обидней всего, что до тропинки было рукой дотянуться: ухватись за тот же подлый корень, да вылезай. Только где они, руки?
Подёргался Дмитрий, потрепыхался, как увязшая в меду муха. Не сразу понял, что пропал. Лишь когда заметил, что грязь доходит уже до середины бёдер и помаленьку поднимается выше, затошнило от нестерпимого ужаса.
Значит, всё-таки суждено загинуть в топи, захлебнуться поганой жижей! Страшней всего стало от Божьего глума и обмана. Если Всевышний решил прибрать к Себе своего раба, зачем было столько мучить, зачем манить спасением и светом зарождающегося дня, которого осуждённый уже не увидит?
Чтобы вместе с жизнью не потерять и душу, не осквернять себя кощунственной мыслью, а то и святотатственным возглашением, тонущий зажмурился и во всё горло запел, точнее, заорал псалом — первый же, пришедший на память, в которую когда-то отец Викентий навечно вкоренил увещеванием и розгой весь Псалтырь:
«Господи Боже мой, На Тя уповах, Спаси мя от всех гонящих мя И избави мя!..»Чем сильней хотелось крикнуть богопротивное, тем громче надрывался Дмитрий. Перешёл к следующему псалму — «Господи, Господь наш, яко чудно Имя Твое по всей Земли…», потом вспомнил про тридцать девятый псалом — где о тинистом болоте: «Терпя, потерпех Господа, и внят ми, и услыша молитву мою. И возведе мя о рова страстей, и от брения тины…»
Вода была уже по грудь, голос осип, но хотелось во что бы то ни стало, пускай уже захлебываясь, дочесть длинный псалом до конца.
Поспел-таки. Жижа поднялась выше горла, и, чтоб она не залилась в рот, Митьше пришлось задрать лицо к небу.
«…Помощник мой и Защититель мой еси Ты, Боже мой, не закосни!» — прохрипел он завершительные строки.
А затем было Никитину явлено видение. Не утешительное — ужасное.
Поначалу откуда-то из мглистого тумана донёсся мерный скрип.
Потом выплыла тень, двигавшаяся по-над тропой с неестественной плавностью. Голова! Плечи!