Девятое Термидора
Шрифт:
Он ласково улыбнулся и быстро на ходу поцеловал ее волосы, на которые она, очевидно, вылила добрую половину его склянки духов; отбыв повинность, сел подальше в кресло и развернул газету. Сразу ему бросилось в глаза набранное крупным шрифтом сообщение о процессе жирондистов: все обвиняемые, числом 21, были присуждены к смерти. Казнь должна была состояться сегодня в час дня на площади Революции. Сведения Маргариты Кольб оказались совершенно точны. Между тем приговор был вынесен в одиннадцать часов вечера. Вчерашний безотчетный страх, страх перед какой-то нависшей над ним опасностью, снова овладел Штаалем.
— Откуда же вы все-таки знали приговор до того, как трибунал его вынес? — небрежно спросил он свою любовницу, показывая
Она быстро смерила его глазами.
— Повторяю, мой милый, я знаю, быть может, много больше, чем вы предполагаете, — ответила она, подчеркивая особенную интонацию.
«Это угроза, — сказал себе Штааль. — Нет, право, надо отсюда подалее».
Он равнодушно пожал плечами и, стараясь сохранить беззаботное выражение, продолжал читать газету.
— Один из жирондистов, Валазе, закололся кинжалом в трибунале после вынесения приговора, — сказал он, как бы продолжая разговор.
— Неужели! Покажите!
Она заволновалась, читая газетное сообщение. Штааль искоса внимательно на нее смотрел, и выражение лица ее все более его тревожило.
— Скоро двенадцать часов. Пойдем, — сказала, быстро вставая, Маргарита Кольб.
Штааль прошелся несколько раз по комнате. Он чувствовал, что надо принять важное решение. В спальной в шкафу у него хранились деньги. Он незаметно вышел, притворив за собой дверь, и переложил все свое богатство в карман. «Что еще? Паспорт при мне. Еще бриллиантовая булавка — вот… Больше ничего не захватишь. Все остальное надо бросить: и три новых костюма, и белье, и галстуки, экая досада. Неужели, однако, я не вернусь в этот дом?..»
— Идем, моя дорогая, — сказал он нежным голосом, возвращаясь в гостиную.
Они вышли из дому. Когда Штааль спускался по лестнице, у него вдруг закружилась голова, он схватился рукой за перила. Но тотчас взял себя в руки и пересилил болезнь.
Из деревушки много народа шло пешком на площадь Революции.
VI
. . . . . . . . . . . . . . .
«Вот, вот она! Буква покой!..»
. . . . . . . . . . . . . . .
«Зачем столбы поставлены так близко друг от друга?..»
. . . . . . . . . . . . . . .
«Отчего нож имеет закругленную форму?.. Серп… Жатва… Революция жнет!..»
. . . . . . . . . . . . . . .
«Разносчик продает горячие пирожки… Неужели у них хватит бесстыдства есть… Разве можно есть при виде этого? Вздор!.. Все можно! Я сам ел бы, если б не был так болен… Все ложь, все обман!»
. . . . . . . . . . . . . . .
«Вот отец высоко поднял ребенка на руках… Он хочет показать это сыну… Ребенок смеется… Смеется и отец… У него ласковое доброе лицо…»
. . . . . . . . . . . . . . .
«Такой толпы не было в Париже со дня казни отравителя Дерю — в 1776 году». — «В самом: деле? Милый старичок… Он посещает все казни… Он театрал… Говорят, они все здесь сегодня на площади: Робеспьер, Дантон, Демулен… Они смотрят на черный покой…»
. . . . . . . . . . . . . . .
«Головы будут падать к ногам временной статуи. Свободы, так нарочно поставили гильотину…» — «Картечью по ним, по всем! Где пушки Суворова? Будь проклята временная Свобода!.. Все гнусно, все ложь, все обман!..»
. . . . . . . . . . . . . . .
«Нет сил терпеть эту муку… Бежать… Бежать от нее… Как она противна мне!.. Что-то здесь в ней сегодня особенное…»
. . . . . . . . . . . . . . .
— Les voil`a!.. Les voil`a!.. Oh, les tra^itres! [142]
. . . . . . . . . . . . . . .
«Зачем она вцепилась мне в руку? Что говорит она? — „Везут!“ — Да, кажется, везут… Их сейчас зарежут, моя милая…»
. . . . . . . . . . . . . . .
Стотысячная толпа рванулась. С улицы Florentin выходил на площадь
142
Вот они!.. Вот они!.. О, предатели! (франц.)
. . . . . . . . . . . . . . .
«Как странно, как вдохновенно поют эти связанные люди! Они уносят с собой славу, они уносят доблесть Революции…»
Centre nous de la tyrannicLe c o u t e a u sanglant est lev'el… [144]. . . . . . . . . . . . . . .
В мертвой тишине площади вторая, грозная фраза «Марсельезы» прозвучала рыданием смерти. Никто в толпе не заметил демонстрации: вместо «I’'etendart» жирондисты пели «le couteau» [145] . Но слов не требовалось: и без того замер, не переводя дыхания, народ.
143
144
145
стяг… н о ж (франц.)
. . . . . . . . . . . . . . .
Колесницы подъехали к самому эшафоту. Связанные люди прямо с них переступали на лестницу возвышения. Протяжным стоном проносились по площади имена: одно знаменитее другого.
. . . . . . . . . . . . . . .
«Четыре удара… Всякий раз четыре удара».
. . . . . . . . . . . . . . .
На шарнирах с треском повертывалась доска. Коротко стучал опускающийся ошейник. Со страшным грохотом падал нож. И негромко ударяла о дно корзины голова.
А с фургонов с новой силой неслось в ответ пение связанных людей, — их число все уменьшалось:
Plut^ot la mort que l’esclavagelC’est la devise des Francais!.. [146]На эшафоте помощник палача быстрым движением щетки сметал далеко разбрызгивавшуюся кровь.
. . . . . . . . . . . . . . .
«Четыре удара… Еще четыре удара… Работает черный покой … Кого несут с последней колесницы?.. Почему застонала толпа?.. Это труп Валазе, того, что вчера закололся… Им надо обезглавить мертвого…»
146