Девятьсот восемьдесят восьмой
Шрифт:
— Баламошка! Ты спишь? Или ты не спишь?
Вздохнув, Марсель сунул ноги в домашние поршни, обувь наподобие обычных тапок, и неторопливо прошел к двери. Единственное значительное усовершенствование избы, до которого у него дошли руки, был дощатый пол. Что бы ни говорили соседи, а ходить по земле, будучи в помещении, он не мог себя заставить. Выглянув наружу, он увидел Мефодия, того самого мужика, который накануне практически дотащил его до кровати.
— Живой? — улыбнулся мужик, продемонстрировав отсутствие
— Вполне, — приветливо кивнул Марсель. — Я, похоже, опять вчера наговорил лишнего?
— Да уж, много чего наплел. Но не переживай, мы привыкшие. Я по другому поводу.
— Опять что-то стряслось?
— Нет, тут такое дело… — Мефодий огляделся по сторонам и вдруг перешел на заговорщический шепот. — Большой человек к нам едет. Остановится переночевать.
— Такой уж большой? — недоверчиво прищурился историк. — Или как в прошлый раз?
— Что? Аа… Да нет, и вправду серьезный. Говорят, посланник греческий. К самому князю Владимиру.
— А я-то здесь при чем?
— Так ты у нас самый баечник, разве нет? Прибудет этот посланник на закате, мы его устроим, как следует, но перед этим гостя надобно угостить и разговорами развлечь. А кому, как не тебе, этим заняться следует? Вот меня Михайло и послал за тобой.
— Ох уж мне этот Михайло, — Марсель недовольно нахмурился: ему совершенно не улыбалась перспектива развлекать какого-то залетного иноземца, каким бы важным и состоятельным он ни был. — А этот твой грек — он хоть по-нашему понимает? А то я сам, знаешь, в греческом не особо силен.
— Да пес его знает, — пожал плечами мужик. — Может, понимает. А может, и нет.
— Ладно уж. Пойдем к старосте. Может быть, он знает больше твоего.
Вышагивая рядом с Мефодием, Марсель думал о том, что пора бы уже вымостить камнем отдельную дорогу от его дома к избе Михайло — настолько часто им приходилось пересекаться по внутренним делам селища. Знакомые, которых он встречал по пути, приветливо махали ему руками. Что ни говори, а его здесь если и не особо уважали, то уж точно любили. Историк довольно быстро привык к такому положению вещей, хотя оно в какой-то мере было для него новым. В прежней жизни его уважали за профессиональные навыки и статус, но любили ли? Вряд ли.
— Здравствуй, Баламошка!
— Как дела, Баламошка?
— Давно не заглядывал к нам, Баламошка!
— У меня медовуха созрела, Баламошка!
Марсель кивал всем направо и налево, улыбаясь совершенно искренне. Неожиданно для самого себя он нашел себя именно здесь. Если отбросить в сторону всякие мелочи типа порядком доставшего ему прозвища, отсутствия водопровода и прочей ерунды, то он мог сказать с уверенностью, что был, в целом, счастлив.
Подойдя к воротам центрального здания, он увидел Курьяна, который уже поджидал его, всем своим видом демонстрирую недовольство.
— Что? —
— Вы посмотрите на него, люди добрые! — мужик обратился к воображаемой аудитории и, прищурившись, смерил собеседника сердитым взглядом. — Еще спрашиваешь?
— Не понимаю, о чем ты.
— А с урумом кто собрался без меня задружиться? Не стыдно? Я-то, дурак, всюду его за собой таскаю. Если что любопытное происходит — сразу за ним бегу. А он? Тьфу, одним словом.
— Во-первых, не с урумом, а с греком, — начал историк, но Курьян его перебил:
— А по мне хоть мавром его назови, а все равно обидно и не по-людски.
— Во-вторых, — Марсель не обратил на это замечание никакого внимания, — я сам только что узнал о нем вот от него.
Мефодий, на которого теперь смотрели две пары глаз, растерянно развел руками:
— Чего? Меня Михайло послал, велел Баламошку привести. О тебе, Курьян, ничего сказано не было.
— Ах, вот оно что, — лицо мужика вытянулось, и он с извиняющимся видом взглянул на друга. — Ну, не сердись, брат. Поторопился.
— Ладно, — кивнул Марсель. — Пойдем, что ли, узнаем, что там наш староста задумал.
Оказавшись в избе, мужикам предстала такая картина: Михайло с важным видом сидел на лавке, а вокруг него, подперев подбородки руками, восседали самые опытные и уважаемые жители селища. Картина маслом, усмехнулся про себя Марсель, здесь письмо турецкому султану сочиняется, не меньше.
— Здорово, — он поприветствовал присутствующих и обратился к хозяину. — Что нового, Михайло? Вижу, дело важное.
— Ох, и не говори, — вздохнул староста, приглашая гостей присесть. — Как снег на голову этот грек свалился.
— Кто таков?
— Да кто его разберет. Вчера дружинник от самого князя прискакал, говорит: делай, что хочешь, а чтобы посланник этот доволен остался.
— А что ж он в Витачове не переночует? Там вроде и условия получше, да и стены, как-никак, имеются.
— Все это так, но ты же знаешь тамошнего воеводу. Самодур знатный. К тому же очень нетерпим ко всяким иноверцам.
— А грек этот?..
— Он самый и есть. Дружинник тот мне по секрету сказал, что он нашего князя будет склонять в свою веру. А ты Владимира знаешь — он в последнее время сам не свой, все старается выше головы прыгнуть и всех под себя подмять.
— Не слышал.
— Ну, как же. Истуканов понаставил в Киеве. Перун теперь у него главный самый. Голова серебряная, а усы — из чистого золота. Я сам не видел, но люди так рассказывают. Я против Перуна, конечно, ничего не имею — он бог сильный, уважаемый, но нехорошо его выше самого Рода ставить. Только это между нами.