Девятый император
Шрифт:
– Что с ним? – спросила лаэданка Липку.
– Рана в ноге от стрелы. Гной растекся по телу, началось заражение.
Руменика вздохнула, будто ей не хватало воздуха. Ей вдруг пришла в голову невероятная мысль. Хотя, если вспомнить, что Зарята уже пробудился, может, и не такая невероятная.
– Ну-ка, дай посмотреть, – потребовала она у Прокопа.
– Чего посмотреть? – не понял Прокоп.
– Рану. На тебя я еще в Торжке насмотрелась.
– Позволь ей! – сказала, просветлев, Липка; она еще не знала, что собирается делать Руменика, но каким-то неведомым
Рана была ужасной – зловоние от нее сразу распространилось вокруг, едва Липка размотала повязку. Отек охватил уже все бедро. Липка не смогла сдержать слез, отвернулась. Чтобы снять повязку, ногу Радима пришлось выпростать из-под одеял, и теперь несчастный стонал и дрожал в сильнейшем ознобе. Прокоп поднес к губам раненого флягу с медом, попытался влить жидкость в рот Радиму, но тот даже не сумел проглотить мед и едва не захлебнулся.
– Дана, помоги мне! – прошептала еле слышно Руменика, поднесла к ране каролитовый перстень.
Она думала об исцелении. О том, как страшная почерневшая рана начинает исчезать и затягиваться. О том, что смертельный яд больше не струится по жилам Радима. Что спадает сжигающий молодого человека лихорадочный жар. Что смерть отступает от него. Ее обожгла радость, когда она увидела, что ее каролит начал слабо мерцать, нагревая ее ладонь.
Дана должен мне помочь, говорила она себе, держа раскрытую ладонь над раной Радима. Теперь, когда дракон проснулся, энергия удивительного камня должна быть достаточной, чтобы спасти Радима. Магия огня, скрытая в камне, обязана победить гангрену. Дана должен ей помочь, он просто не может ей не помочь!
Раздалось тихое шипение – Радим застонал, нога начала дергаться. Руменика посмотрела на рану; над ней поднимался слабый дымок, и внутренность раны как бы вскипала мелкими кровяными пузырьками. Потом она почувствовала явственный запах горелой плоти, но не убрала руку, а продолжала насыщать рану энергией камня. Радим застонал громче, заскрежетал зубами. А потом внезапно затих, откинулся на сани. Прокоп в испуге схватил его за руку, заглянул в лицо – и просиял.
– Спит! – воскликнул он, изумленно глядя то на Липку, то на Руменику. – Ей-богу, уснул!
Руменика не слушала воина, продолжала удерживать каролит над раной. Собственно, раны уже не было – появился твердый черный струп, который уменьшался прямо на глазах. Наконец, и он исчез бесследно, так же, как и отек, охвативший ногу. Каролит в перстне погас, и Руменика поняла, что исцеление закончено.
Прокоп, не веря своим глазам, пощупал лоб Радима – лоб был холодный, в испарине. Дыхание раненого стало ровным, он больше не стонал, и даже страдальческие складки вокруг рта исчезли.
– Кто ты, девонька? – спросил пораженный псковитянин. – Ты ведь чудо совершила. Такое только ангелам Божьим под силу!
– Я – ангел? – Руменика фыркнула, подавив смешок. – Ну, ты хватил, дяденька. Ты лучше укутай его потеплее, простудится! И не буди его, пока сам…
Она осеклась, потому что поняла – ее совет запоздал. Радим проснулся и смотрел на
– Люблю…
Больше Радим ничего не сказал; глаза его закрылись, и он погрузился в целительный сон. А Руменика почувствовала, что еще чей-то взгляд обращен на нее. Она подняла голову и увидела крохотное пятнышко, парившее в небе прямо над ней. Ее названый братец был тут как тут. Но об этом она никому не сказала.
– Теперь веришь? – Радим поискал взглядом божницу в правом углу горницы, перекрестился, потом простер к божнице руку. – Перед Богом клянусь, что каждое мое слово правдиво!
Они сидели в Конятино, в доме Матвея Каши, пили крепкий мед, и Збыслав Якунович с трепетом слушал рассказ Радима. То, что не мог рассказать Радим, дополнил сидевший тут же Прокоп Псковитянин.
– Уму непостижимо! – Збыслав провел рукой по лбу, отпил хороший глоток меду. – Ей-богу, не поверил бы, кабы не знал тебя так хорошо, Радим Резанович. Да и с монголами-то – прям чудо великое! Будет, о чем рассказать в Новгороде.
– Я как мыслю, Збыслав – надо о том на вече сказать, – произнес Радим. – Чудо небывалое свершилось, сам Господь поганых от Новгорода вспять обратил.
– На вече не следует говорить, – неожиданно сказал Збыслав Якунович.
– Это почему еще? – удивился Радим.
– Сперва надо с владыкой архиепископом посоветоваться. Тут дело такое, божественное, не нашего мирского ума дело. Коли болтать нашими грешными языками будем, хуже сделаем.
– Верно говорит воевода, – поддержал Каша, который пребывал в благоговейном трепете от услышанной истории. – Тут ведь речь идет о том, что человеческому уму недоступно и непостижимо.
– Может, и правы вы, – сказал Радим. – Тогда о том, что со мной случилось, единственно вы будете знать. А там – как владыка архиепископ рассудит, так оно и будет. А мне главное другое. Я теперь заново родился, и не токмо потому, что от смертной горячки выздоровел. Я ангела увидел. Вот сижу, говорю с вами, а у меня ее лик перед глазами так и стоит!
– А что потом с ним было, с ангелом-то? – спросил Каша. – На небо улетел, или как?
– Не ведаю, – ответил Радим. – Верно, улетел. Спас меня, и вернулся на небеса. А может, в другое место отправился заблудшие души спасать.
– Про это токмо Бог знает, – молвил Каша, и все сидевшие за столом вздохнули.
– Ты, Радим, не серчай на меня, коли что тебе нелюбое скажу, – начал Збыслав Якунович, хлебнув для храбрости еще меду. – Вижу я, что благодать Божья на тебя в избытке снизошла. Но может, поспешил ты с решением постриг монашеский принять? Ты ведь жену-красавицу имеешь. Каково Светляне-то будет, коли ты в пустынь уйдешь? Подумай о ней. Вам жить вместе надобно, детишек рожать, счастьем наслаждаться. Может, Бог тебя для того от смерти лютой и уберег, чтобы домой тебя вернуть, к семье твоей?