Дэйви

Пэнгборн Эдгар

Глядя в огонь, Сэм произнес:

— Ты утверждаешь, что бог ограбил бы человека, чтобы бросить его добро в укромный уголок?

— Чушь! Нет, почему бы меня ограбили, если это не было наказанием? Что ты ответишь на это! Ах, Сэм, я молюсь о том времени, когда твои насмешки прекратятся. Ты послушай меня, парень Дэйви, на море ты был бы рабом, нет другого слова. Дьявольская жизнь. Вкалывай, вкалывай, вкалывай, пока не свалишься — тогда подойдет начальник и ударит тебя старым сапогом по ребрам. И морской закон гласит, что он имеет на это право. Хотел бы я, чтобы сегодня, сейчас, каждый корабль, когда-либо построенный, пошел на дно, глубоко в море. Очень хотел бы. Послушай меня: разумеется, если бы бог имел намерение, чтобы человек плавал, он снабдил бы нас плавниками.

Вскоре после этого мы двинулись дальше, чтобы поискать местность, где могли бы провести ночь в большей безопасности. Я узнал кое-что от Сэма, так как шел с ним, и нас не слышали Джед и Вайлит. Джед, рассказал он мне, был близоруким, на расстоянии двадцати футов предметы казались ему расплывшимся пятном, и он болезненно реагировал на это, считая, что

это еще одно наказание, данное ему господом. Я вообще не мог представить себе Джеда грешником, не говоря уже о большом грешнике, но Джед твердо верил, что бог имел зуб на него — наверняка испытывая его, может, в душе и по-дружески, но в это же время жестко, никогда не давал ему спуску, забирая что-нибудь еще или напоминая ему о судном дне. Едва лишь бедняга поворачивал голову, чтобы плюнуть, или принимал позу у ствола дерева, чтобы помочиться, как бог — тут как тут — наносил ему удар за что-то плохое, сделанное им десять дней или десять лет назад. Нечестно, думал я, и неразумно — но если это был путь, который избрали Джед и бог, мы с Сэмом не собирались бесцеремонно вмешиваться с нашими предложениями, стоимостью в десять центов.

* * *

В Древние Времена была возможность помогать людям с плохим зрением путем шлифовки стекла и превращения его в линзы, что позволяло им видеть почти нормально. Еще одно забытое ремесло, ушедшее в сточную канаву невежества в Годы Смятения — однако оно было восстановлено и привезено с нами на остров.

В Олд-Сити, в подпольных мастерских, примыкавших к секретной библиотеке еретиков, этой работой занимался человек, потративший каких-то тридцать лет на проблему изготовления линз; он все еще там, если остался живой и его не обнаружили победоносные легионы бога. Первоначально его имя было Арн Бронштейн, но он решил принять имя Барух после того, как прочитал о философе^[57] Древнего Мира, который также увлекался шлифовкой линз и построил причудливый мост рассуждений, перенесший его на удивительное расстояние за пределы запутанного христианства и иудаизма его времен. Наш Барух мог бы уплыть вместе с нами; он сам решил не уезжать. Когда Дайон пытался убедить его присоединиться к группе, которая уплывет на «Морнинг Стар», если мы потерпим поражение в битве за Олд-Сити, он сказал:

— Нет, я останусь там, где достаточно цивилизации, несмотря на ее качество, так чтобы человек мог пребывать в безвестности.

— Безвестность — это хорошо, — сказал Дайон, — неужели ты хочешь безвестности, чтобы шлифовать очки для людей, которые не смогут носить их, иначе будут сожжены за колдовство? — Не отвечая на это, очень вероятно, что не прислушиваясь к этим словам, Барух спросил:

— А какие удобства ты предусматриваешь для размышлений на борту твоего… уф, твоего прекрасного «Морнинг Стар»? — Он спросил это, согнувшись в дверном проеме своей затхлой мастерской, и смотрел сердитым взглядом из-под полуопущенных ресниц на Дайона, словно ненавидел его; крича и ругаясь, Дайон обозвал его дураком, что, казалось, доставило тому удовольствие.

Баруху было за пятьдесят, когда началось восстание. Он сказал, что его рукописи и оптические принадлежности составляли груз, слишком тяжелый для перевозки, и он не хотел бы никого обременять им, будьте так добры. Я помню его, стоявшего в дверном проеме, с сутулыми плечами, съежившегося; измученные глаза моргают и слезятся, он одет в выбранное случайно одеяние, хотя у него были деньги для хорошей одежды; говорил это, вместо того, чтобы откровенно признаться, что не доверяет каким-то небрежным, неуклюжим болванам перевозить столь ценный груз. Затем — готовый мгновенно отвергнуть любое проявление привязанности — он дал Дайону небольшую книжку, которую сам переплел, собственноручно мучительно писал — труд бескорыстной любви. Она содержит все, что Барух знал и мог сообщить об изготовлении линз, так что имея мозги и терпение (а мы имеем их), мы сможем в точности воспроизвести в любое время практическую часть работы.

Много раз, после того дня бегства, меня беспокоили мысли об изготовителе линз, пораженном чем-то вроде полной слепоты; о человеке, любящем человечество, который в то же время не выносит вида, звука, прикосновения людей, существующих вокруг него. Не могу вообразить ничего более нелепого и обидного, чем «чувство сожаления» о Барухе; его отказ от общения причиняет душевную боль.

* * *

В тот день после полудня мы убили оленя. Я увидел его в купе берез и пустил стрелу, которая ударила ему в шею. Он упал, а Сэм, сразу же оказавшись возле него, быстро и безжалостно резанул ножом по горлу. Джед не скупился на восхищение. Вайлит наблюдала за нами: мною, самоуверенным и гордым, Сэмом, со спокойным выражением лица, который с окровавленным ножом ожидал, чтобы с туши стекла кровь, и я заметил пробуждение в ней вожделения, ее глаза расширились, губы чуть припухли. Если бы Джеда не было там — он присутствовал, но фактически не разделял чувства возбуждения — я мог бы представить себе, как она приглашает Сэма, чтобы он распластал ее на земле. Именно это теплилось в ее взгляде на него — и на меня, кто, в конце концов, пустил стрелу. Но там был Джед, а через несколько минут мы были заняты отделением мяса, которое смогли бы унести; момент возбуждения минул.

На ту ночь мы расположились лагерем в овраге, который, вероятно, был в добрых десяти милях от Скоара, но, все же, довольно близко от северо-восточной дороги — один или два раза мы слышали, как проезжали всадники. Для приготовления пищи мы устроили временный очаг из камней, ниже края оврага, откуда пламя

не могло быть видимым с дороги. Когда пришла очередь Джеда и Вайлит собирать дрова и они оставили нас с Сэмом одних, он ответил на вопрос, прежде чем я задал его:

— Их называют «примазавшимися», Джексон. Это значит, что она занимается проституцией, чтобы добыть средства к существованию, предлагая себя любому мужчине в роте, который имеет доллар. Она очень искусная в своем деле — я был с ней несколько раз, и никогда не было скучно ни на минуту. Она вела себя так, как надо — мужчины обращались с ней приветливо, она имела право выбора, никакой подлец или пидер не скакал на ней, она имела возможность отложить деньги на черный день. В каждой роте имеется такая — я не знаю, как с этим делом в моханской армии. Наши ребята всегда делают настоящую любовницу из ротной проститутки. Это естественно — единственное женское существо, которое они могут любить, и так далее… Да, старый Джед благосклонно относится к религии, или он всегда так к ней относился, но, я хочу сказать, что для него это нечто вроде просвета в тучах, во всяком случае, он решил, что бог не желает, чтобы он находился в армии, когда ведется война и реальный шанс, ожидающий его — нанесение вреда кому-то. И, кажется, бог указал ему взять с собой в дорогу Вайлит. Он сказал, что так хочет бог.

— А кто же еще сказал бы ему об этом?

Сэм смерил меня одним из своих долгих холодных взглядов, прикинул расстояние до Джеда и Вайлит в кустах и продолжал рассказ:

— Это пришло в голову вчера, после того, как мы спрятались возле дороги, ожидая моханцев. Я случайно наткнулся на Джеда и на нее в кустах, полагая, что они просто устроились, чтобы перепихнуться, но оказалось, что это не так. Джед, на которого снизошел святой дух или что бы это ни было, попросил меня не уходить и быть свидетелем. Он объяснял Вайлит, как бог желает, чтобы она бросила греховную жизнь и возлюбила господа вместе с ним, намеревающимся впредь вести жизнь, полную сострадания и чистоты. Проклятье, он уже такой кроткий, добродушный и отупевший, что никак и не подумать, что в нем найдется местечко, достаточное для греховного обмана в шутку простака, но сам он так не думает. Этот человек всякую совесть потерял, словно бизон, он все топчет и топчет свои грехи. Да, еще мне показалось, что Вайлит великолепно преобразилась, и когда старый Джед убедил ее: «раскайся-оставь-все-и-следуй-за-мной», ну, будь я проклят, если она не раскаялась, она раскаялась, будь я проклят… Джед, он хотел, чтобы я тоже пошел с ними. Я никак не предполагал, что меня позовут. Он согласился, что они будут находиться рядом день и два и молиться за меня, и если я передумаю — ускользну из подразделения и трижды подряд прокричу совой, пока они не соединятся со мной. Хорошо, сказал я, и они ушли. Я не знаю, как они пробрались мимо наших часовых, он такой неуклюжий, подслеповатый, но у Вайлит острое зрение в лесу, она вывела его каким-то образом. Не было у меня намерения идти с ними, Джексон, — я склонен к одиночеству, — но потом я получил удар по голове в той стычке, а рота отправилась без меня. Я, действительно, временно потерял сознание. Чертовски близко наткнулся на моханцев, как я тебе говорил. Обошел их и продолжал путь по дороге — очень плохой, я и не сообразил, что направлялся в Скоар, пока не рассвело. Несколько раз прокричал совой, не ожидая какого-либо ответа, но Вайлит услышала и ответила, и мы соединились. Знаешь, что удивительно? — они решили, что пройдут весь путь до Вэрманта и вырубят там место для фермы в глуши, построят храм в заброшенной пустынной местности и тому подобное. Я не связываюсь с этим, но благословляю их, сказал я, надеюсь, что им это удастся.

— Ты называешь их Джед и Вайлит, вместо «Джексон».

— О, да. Я же не обращался к ним непосредственно.

— Я понимаю. Я хорошо тебя понимаю, как бы не так!

Сэм положил руку на мою голову и толкнул вниз — не сильно, но вот я уже сижу на земле. Взъерошил мне волосы; мне оставалось одно — рассмеяться, и мне стало хорошо.

— Джексон, сказал он, — если бы ты не был большим серьезным умницей, прямо таким, как я, я не беспокоил бы себя объяснением. Видишь ли, в этом мире человеку нужно помочиться, скажем, против ветра, а то никто и не узнает, что он есть на белом свете. Слышь, будь я паршивое, гадкое, обыкновенное старое высохшее дерьмо собачье в горной долине, если я, действительно, не свалял дурака, — ну, скажи мне, дерьму собачьему, этого достаточно?

— Ты просто любезно уложил меня на траву.

— Твоя правда! Точно, так оно и бывает. Ты никогда разве не знал дерьма собачьего, во всяком случае, старого, высохшего дерьма, которое встает на задние лапки и называет людей «Джексон», как будто не знает их настоящих имен, к тому же, они вовсе этого не желают. Итак, теперь я ответил на твой вопрос честно и справедливо, какого черта ты держишь в этом мешке? Весь день о нем беспокоишься.

Я мог бы еще тогда рассказать ему всю историю о золотом горне — как сделал это несколько месяцев спустя, когда мы случайно оказались одни, но возвращались Джед и Вайлит. Так или иначе, это было не для них — все осложнялось бы объяснением, почему я не убил мутанта, да и другие трудности. Однако, Джед услыхал вопрос Сэма и, когда увидел, что я не желаю отвечать, а также мою подавленность, он немного потрындел мне о том, что с тех пор, как господь свел нас вместе, мы должны стараться быть все за одного и один за всех, что означало делиться всем и не иметь секретов друг от друга. Поэтому, было бы духовно добродетельно для меня рассказать о том, что я держу в мешке, — не то, чтобы он предполагал, хотя бы на минуту, что там находилось что-либо, чего мне не следовало иметь, но… да, а тем временем старый Сэм держался в стороне, не делая ничего, чтобы освободить меня от этого обязательства, просто заботился об очаге, насаживал оленину на палки, чтобы жарить, и, время от времени, бросал на меня невыразительный взгляд, который мог означать: «Вперед, будь дерьмом собачьим».