Дежавю
Шрифт:
Сойдя с поезда, Роза не заметила, пока не дошла до своего велосипеда, стоявшего у края платформы, что забыла свою сумку с продуктами на верхней полке для багажа. Тогда, в послевоенной Франции, времена были суровыми, и людям приходилось несладко. Поэтому она вслух кляла себя за рассеянность самыми последними словами. И только тут она заметила Мориса, который шел за ней с ее сумкой в руках.
Потом, спустя многие годы, она смеялась, вспоминая об их первой встрече. Потому что Морис просто молча протянул ей сумку, надвинул шапку на глаза и пошел пешком домой. Как потом выяснилось, ему пришлось идти очень долго, потому что Морис сошел на одну остановку раньше. А Роза даже не поблагодарила его. Зато она сделала это на следующий день,
В один из наших очередных приездов я заметила, как постарел Морис. Он словно состарился за одну ночь. Он был болен, но тогда мы не знали об этом. Роза рассказывает историю снова и снова. Морису было всего пятьдесят девять, и ему оставался всего год до пенсии. Он постоянно уставал, очень уставал, но не хотел идти к врачу. Он всегда ненавидел врачей, говорила Роза. И однажды просто не смог встать с постели.
Он умер через некоторое время после нашего отъезда в Австралию.
Я часто думала, не винит ли меня Марк… Может, он думал, что если бы был рядом, то смог что-то сделать, как-нибудь предотвратить? А может, это просто судьба? Не важно, был бы Марк в Австралии или во Франции. Врачи сказали, что у его отца лейкемия. Если бы только мы заставили его пойти к врачам раньше, со слезами говорила Роза. Но я не была уверена, что это бы помогло.
Морис умирал.
— Как он, Марк?
Вопрос был абсурдным, гротесковым по своей простоте и по сути. Но я не знала, как иначе, более мягко, спросить Марка об этом. И все равно язык мой будто налился свинцом. Я думала о его отце, о человеке, который столько значил для Марка, чья смерть оставила в его сердце глубокую рану и глубокую трещину в наших отношениях…
Морис был все еще жив.
Мы вышли из ресторана и пошли к метро, чтобы вернуться обратно на работу. Но когда мы подошли к лестнице, ведущей вниз, в подземный лабиринт, я взяла Марка за руку и отвела в сторону, пробираясь сквозь толпу людей, беспорядочно снующих вокруг, словно безумные муравьи. Он не ответил на мой вопрос.
— Марк?
В ответ он только шумно выдохнул, словно выпустил пар из скороварки.
Мы стояли у перил, ограждающих Сену. Внизу неспешно бежала серо-синяя вода. Над нами, в мрачном свете этого серого вторника, собор Парижской Богоматери высился как огромный белый замок, сказочный замок, очень похожий на те, что я видела на картинках еще в детстве.
— Что он сказал, Марк? О чем вы говорили?
Марк засунул руки в карманы и пожал плечами под порывом холодного ветра.
— Да так…
Увидев его едва уловимую мальчишескую улыбку на лице, я захотела плакать. На меня словно смотрел Чарли. Это было его лицо, это были даже его слова. Мы сами стали говорить так, и это означало «Я не хочу говорить об этом». Но сейчас я не хотела играть в эту игру. Все было слишком важно.
— Это все, Марк? Да так?
Он вынул руки из карманов и, повернувшись спиной к воде, сложил их, словно защищаясь.
— Oui, c'est tout.
И снова он напомнил мне Чарли, когда тот наотрез отказался снимать с себя костюм Бэтмена, настаивая, что пойдет в нем спать, несмотря на то что костюм представлял собой черный комбинезон из чистого нейлона, который еще и был на два размера меньше, и на улице стояла ужасная жара. Чарли скрестил руки на груди, и его лицо выражало твердую решимость не уступать, совсем как у Марка сейчас. Тогда мне пришлось подождать, пока он заснет, чтобы стянуть с Чарли этот злосчастный костюм. Под ним кожа Чарли была горячей и липкой от пота. Я вдыхала этот милый, сладковатый запах Чарли, пока он спал.
— О Марк… — Я потянулась к его плечу и почувствовала, как мышцы напряглись под моим прикосновением. — Разве мы не можем поговорить об этом сейчас?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Парижские парки красивы,
Но ходить по траве нельзя.
Когда я первый раз сказала Марку, что хочу вернуться в Австралию, что мне не хватает той простоты, когда по улице можно ходить в шортах и футболке, можно бегать босиком по траве и песку, и что я хочу, чтобы он увидел страну, в которой я родилась, Марк ответил: «Eh bien, on у va! Хорошо, поехали!»
Тогда мы были вместе уже три года. В то время для нас не существовало трудностей. Я скучала по дому, вот он и вез меня домой. Но я не думаю, что Марк представлял себе реальное расстояние, которое нам предстояло преодолеть. Я думаю, что только после того, как мы приехали, начали обустраивать наш новый дом в Австралии и нашли работу, Марк наконец все осознал. Австралия была слишком далеко от Франции, и расстояние это нельзя измерить только в километрах. Там я была 'etrang`ere — иностранкой с акцентом, забавной девушкой, которая вызывала смех у французов всякий раз, когда безуспешно пыталась произнести некоторые слова и воспроизвести грассирующее «эр». Но теперь он был чужаком. И у меня не было семьи, с которой можно было бы его познакомить. Я была просто перекати-полем, и у меня не было истории. Бабушка умерла примерно три года назад, и с матерью я с тех пор не разговаривала. Я даже не сообщила ей, что вернулась.
— Ты скучаешь по своим родителям? — спрашивала я его тогда.
— Non, — улыбался Марк. — У меня есть ты!
Но иногда меня мучает вопрос, о чем думал Марк вечерами, когда приходил с работы, садился ужинать за стол и, хмурясь, смотрел в пустоту. Тяготила ли его чуждая языковая среда? А может быть, ему непросто было свыкнуться с нашими австралийскими реалиями, когда коллеги по работе грубовато ободряли его: «С ней все будет нормально, приятель».
Я забеременела в первый или второй месяц после нашего приезда в Сидней. Будто мое тело само решило, что теперь я дома. И, кроме бурной радости по этому поводу, немного позже я почувствовала и облегчение. Теперь я могу предложить Марку частичку меня. И частичку его самого. И мы можем создать нашу собственную семью с историей, которая начинается с нас, начиная с нуля, с этого ребенка.
— Epouse-moi, Энни. Выходи за меня, Энни, — произнес Марк, когда я все ему рассказала. Эти простые слова вспугнули сотни бабочек у меня внутри, которые порхали вокруг нашего еще не рожденного ребенка и вокруг моего сердца, пока мы шли босиком по песку пляжа Тамарама. Встав у самой кромки воды, мы смотрели на океан. Здесь я купалась с подружками, когда была маленькой. Ныряя, мы держались за водоросли, пока волны прокатывались над нашими головами.
— Выходи за меня, Энни, выходи за меня, выходи за меня!
На следующий день, мы сели в автобус, который направлялся в Рокс [18] , мимо причала, где пахнет солью и рыбой, мимо кораблей и туристов, мимо гавани. Мы ехали в отдел записей актов гражданского состояния.
Свидетельства о рождении, смерти и регистрация браков. Пожалуйста, возьмите талон.
Когда я нажимала на кнопку, Марк прошептал мне на ухо: «Не ошибись с талоном, Энни!»
На синих пластиковых сиденьях мы ждали, когда подойдет наша очередь. Рядом с нами сидела молодая пара с новорожденным на руках. Вся простота процедуры вызвала у нас смех, и мы все еще продолжали смеяться, когда женщина за конторкой сказала нам: «Чтобы жениться, вам нужно подождать по крайней мере один месяц и один день. Таковы правила».
18
Старинный район Сиднея.