Дежурный по городу слушает
Шрифт:
— …Вот так, — закончил Владимир свой рассказ, — вот так и начал заниматься спортом.
15 часов 55 минут
В это время открылась дверь и вошли сотрудники, выезжавшие «на самоубийство». Старший ушел докладывать дежурному, а врач, сняв очки и тщательно протирая их замшей, рассуждал:
— Всех могу понять: вора, убийцу, жулика (понять — не оправдать) — самоубийцу понять не могу. Конечно, когда ты в бою, ранен, окружен врагами и последний патрон себе… Когда закрываешь амбразуру дота, совершаешь подвиг… Но вот так, в мирное время,
Врач смешно вытянул губы трубочкой, закатил глаза и произнес последние слова в нос.
Снова воздев очки, он продолжал:
— Студенты оба. Он — лирик, она — «физик», точнее, эпикуреец. Он больше любит бродить по ночной Москве, стихи читать, о любви говорить; она — больше рестораны, танцы, вечеринки. В общем-то плане, так сказать человеческом, он парень стоящий, она — пустышка. Годы тянули; иногда она стихи слушает — зевает, а большей частью ему приходилось тащиться в рестораны да еще ревновать, когда она с другими танцует, — сам-то он в этом деле не великий мастер. В конце концов обоим надоело: ей — скучать с ним, и она бросила его ради какого-то пижона; ему, видите ли, — жить! Накопил барбамила, написал в лучшем стиле Надсона письмо на двенадцати страницах и проглотил дюжину таблеток. Еле откачали. Я бы лично за такие поступки публично порол розгами! — закончил врач свой рассказ.
— Мне кажется, — сказал Владимир, — что у нас в стране самоубийством могут кончать только люди, которых случайно просмотрели врачи-психиатры.
— А еще ничтожества, — заметил врач, снова протирая очки, — жалкие дураки, истеричные мамзели. Нет, вы как хотите, а у меня самоубийцы вызывают презрение, я бы даже сказал — отвращение, а уже никак не жалость, более того — восхищение. Трусы! Слюнтяи! Лицемеры!
Раздался звонок. Звонил Николаи.
— Ну, как дежурится?.. — гремел в трубке Колькин бас. — Я слышал, вчера на вокзалах нельзя было достать билетов — весь преступный мир бежал из столицы: знали — Анкратов выходит на дежурство!
Николай громко хохотал над своей же шуткой и, не давая Владимиру вставить слово, продолжал болтать:
— Но уцелел самый грозный, самый страшный, и, поскольку он не испугался даже Анкратова, ловить его выезжает сам Николай Ветров! Володька, еду на операцию — проверка домовых кухонь, едем заметать «Повара»! Так сказать, к театральному разъезду. Его кулинарное сиятельство изволит сегодня слушать «Пиковую даму», думает переквалифицироваться в шулера…
У Николая наконец не хватило дыхания, и он замолчал.
— Нет, с тобой не утонешь! — закричал Владимир в трубку. — Ты и в воде никому рта не дашь раскрыть! Так правда, что нового?
— Нового — бесконечность! — гудел Николай на другом конце провода. — Газеты прислали из Женевы фото — наша команда в момент объявления победы и подпись: «Советские дзюдоисты — чемпионы Европы; слева направо: капитан команды Ветров, Арканатов…»
— Как — Арканатов?
— Вот так, — хохотал Николай, — перепутали, не Анкратов, а Арканатов написали. Ну ладно, еще позвоню, а то я из автомата, тут девушка торопит — ей, наверное,
Владимир огорчился. Вечно путают газеты. Ребята на смех поднимут, скажут: «Чего врал, что чемпион? Арканатов — чемпион». Но огорчение длилось недолго — все же здорово быть чемпионом Европы! И не в тяжелой атлетике там или борьбе, где мы к этому привыкли, а именно в дзюу-до, которой занималась-то наша команда совсем недавно. И Николай тоже чемпион!
Тренер Михаил Андреевич часто притворно удивлялся.
— Поразительно! — говорил он. — Опять вместе. Что Европа, что первенство страны — всегда рядом! В прошлом году — Ветров первый, Анкратов второй, в этом году — Анкратов первый, Ветров второй. У вас как, наперед расписано? Вот друзья!
Действительно, нелегко было найти еще такую дружбу.
Вместе в школе, вместе в Школе милиции, вместе в заочном юридическом, вместе с секции самбо. В один день вручили им комсомольские билеты, в один день кандидатские карточки.
И даже женитьба Владимира не нарушила этой дружбы. Правда, к девушкам они относились по-разному. Владимир встретил Таню, женился и нашел свое счастье.
Николай, на первый взгляд, был куда легкомысленнее. Его огненная шевелюра, веселый нрав, густой бас и неиссякаемая любовь к жизни привлекали к нему девушек.
Он был великим охотником до разных, как он выражался, «массовых мероприятий» — загородных пикников, домашних вечеров, коллективных походов в театры, кино, на стадионы. Правда, была у него черта, немало раздражавшая его подруг: Николай слово «массовые» понимал буквально. В «мероприятие» он вовлекал человек по десять. Иногда единственным представителем сильного пола бывал он сам. Но это его не смущало — веселья, острот у него хватало на всех своих, ревниво посматривавших друг на друга приятельниц.
— Понимаешь, — говорил он Владимиру, — богатство моей натуры настолько велико, а сердце столь любвеобильно, что я просто не считаю себя вправе одаривать какую-нибудь одну королеву! Это значило бы обижать лучшую половину человечества. А этого я допустить не могу.
И он радостно смеялся, гулко и басовито.
В действительности, ему просто никто не нравился. А может, причина крылась в другом. В том, о чем не знал никто, кроме Владимира.
У Николая была сестра. Только она и больше никого на свете. Были у него когда-то отец, мать, старший брат; был дом.
Во время войны хоть и летали еженощно над Москвой немецкие самолеты, разрушений в столице было мало. Не среди немногих словно срезанных бритвой домов оказался тот, в котором жили Ветровы. Небольшой, деревянный, в зеленом дворе на окраине, он взлетел в небо, рассыпавшись словно яркий фейерверк, исчертив осеннюю ночь огненными искрами. Рассыпался и похоронил под черными головешками всю Николаеву семью, рано окончившееся детство.
Николаю не было пяти лет, сестренке Нине — четырех. В ту ночь Коля ночевал у тетки: та, бездетная, незамужняя, частенько брала его к себе. Нину, обожженную, с изувеченными ножонками, нашли спасатели в десяти метрах от дома, куда ее, наверное, отбросила взрывная волна. Нина не кричала, не плакала, она лежала молча, устремив неподвижный взгляд в багровое небо.