Диагноз
Шрифт:
Виталина Павловна огорченно махнула рукой: опять, небось, за кисть взялась. Прислушалась. Тихо.
Сан Саныч взялся за ложку, и родители неторопливо, почти торжественно приступили к обеду.
Катя недвижно сидела на куцем диванчике, глядя невидящими глазами в окно, где проплывали равнодушные ко всему облака, и нервно сжимала волосы на затылке.
С
Для дружбы понимание нужно, а какое тут понимание… Отец в чем-то прав, не доверяя врачам. От их таблеток, конечно, легче, спокойнее, но те гадкие крысы, те черные птицы, – они ж никуда не исчезают, просто становятся невидимыми. Временно. Пока снова в силу не войдут, не полезут на нее, разевая красные пасти и клювы, шипя и щерясь, из всех щелей, углов и дверей. И, не прими ты таблетку, увидишь, как они, осмелев, шныряют по улицам, сначала единицами, потом стаями, черной лавиной, как цепляются за сумки и шарфы, лезут в карманы, под куртки, в рот, в глаза… Взмокнешь от ужаса, – а люди идут, ничего не видят… Вдруг заметишь лицо, похожее на крысиную морду, – сначала одно, потом другое; они делают вид, что им ничего не надо, но зачем-то идут прямо на тебя, присматриваются, окружают… Какой дурак придумал, что у душевнобольных какое-то свое, особое счастье есть. Всю жизнь шарахаться от этих мерзких, хитрых тварей, не зная, что они замышляют, всю жизнь убегать, скрываться, чувствовать слежку, бояться темноты, – это ли счастье? Врачи говорят, – это болезнь. Да если б болезнь была, – Катя сама в крысу превращалась бы. Но дело не в ней... И вот этого медики понять не хотят. Они ж ничего такого не видят, не переживают.
В
Больше Катя в Церковь не ходила, разве что в библиотеку, и только засветло (там, кстати, и познакомились). А так все в комнатушке своей. И здесь, случалось, появлялись эти твари, копошились в полу, вили гнезда, шуршали по темным углам. Но здесь она была ближе к счастью. Или счастье к ней.
Здесь. У мольберта с прикрепленным белым листом. Здесь ее глазам вдруг открывалась Картина, затмевавшая все вокруг. Картина просилась на волю, стояла перед глазами, билась, трепетала, умоляла о свободе. И Катя набирала воду в специальную банку, с нежностью открывала краски, брала кисти, и застыв на несколько секунд перед безмолвным прямоугольником, словно прицелившись, наносила первый, такой дерзкий и такой желанный мазок…
Взмах за взмахом приближал или отдалял Картину, взмах за взмахом она была ближе или дальше от замысла. И весь мир, – с его крысами, таблетками, шепотами, одиночеством, – отступал в небытие. Катя оставалась один на один с чем-то живым, волнующим, сокровенным. И так случалось не раз и не два, – вон, сколько картин, эскизов, набросков. Она любила их все, даже самые неудачные, за то счастье, которое испытывала, работая с ними.
И выслушивая родительские наставления, о том, что пора устроиться и начать зарабатывать, пыталась и никак не могла увидеть в своих работах «товар». Разве можно продавать счастье? Хотя на что еще художникам жить? покупать краски и кисти? да просто – еду? И получается, что родители правы. Правы, как всегда.
Только для Кати такая правота – хуже крысиных кошмаров.