Диалектический материализм
Шрифт:
Маркс о гегелевской «Феноменологии»
Тайну этой бауэровской смелости составляет гегелевская феноменология. Так как Гегель ставит в ней самосознание на место человека, то самая разнообразная человеческая действительность представляется лишь как определенная форма, как определенность самосознания. Но голая определенность самосознания есть «чистая категория», голая «мысль», которую я, стало быть, могу упразднить в «чистом» мышлении и путем чистого мышления преодолеть. В феноменологии Гегеля оставлены в стороне материальные, чувственные, предметные основы различных образов, отчуждаемых самосознанием. Поэтому вся разрушительная работа привела в результате к консервативной философии, так как подобная точка зрения предполагает, что предметный, чувственно действительный мир побежден, коль скоро он превращается в «мыслительную вещь», в простую определенность самосознания. Над действительным противником, превращенным таким образом в эфирное существо, легко одержать победу «в эфире чистого мышления». Поэтому феноменология вполне последовательно кончает тем, что она на место всей человеческой действительности ставит «абсолютное знание», — знание потому,
Агностицизм
Но вопрос об отношении мышления к бытию имеет еще и другую сторону: как относятся наши мысли об окружающем нас мире к самому этому миру? В состоянии ли наше мышление познать действительный мир? Способны ли мы в своих представлениях и понятиях о действительном мире давать правильное отражение действительности? На философском языке этот вопрос называется вопросом о тождестве мышления и бытия. Огромнейшее большинство философов отвечают на него утвердительно. Так например у Гегеля утвердительный ответ на этот вопрос подразумевается сам собою: в действительном мире мы познаем именно его разумное содержание, именно то, благодаря чему мир оказывается постепенным осуществлением абсолютной идеи, которая от века существовала где-то независимо от мира и прежде него. Само собою понятно, что мышление может познать то содержание, которое заранее есть содержание мысли. Не менее понятно также, что, рассуждая таким образом, мы доказываем лишь то положение, которое молчаливо признаем бесспорным в нашей посылке. Но это не помешало Гегелю из своего доказательства тождества мышления и бытия сделать тот дальнейший вывод, что так как его мышление признает правильной его философию, то значит она есть единственная правильная философия, и что, в силу тождества мышления и бытия, человечество должно немедленно перенести эту философию из теории в практику и заново устроить весь свет на гегелевских началах. Эта иллюзия свойственна ему вместе почти со всеми другими философами.
Наряду с этими существует ряд других философов, которые оспаривают возможность познания мира, по крайней мере, исчерпывающего его познания. К ним среди философов нового времени принадлежат Юм и Кант, игравшие очень значительную роль в философском развитии. Решающее в опровержение этого взгляда уже сказано Гегелем, насколько это можно было сделать с идеалистической точки зрения [Философию Юма и Канта Энгельс называет агностицизмом (от а — не, гносис — знание). Агностик говорит: не знаю, есть ли объективная реальность, отражаемая нашими ощущениями. «Возможно, что мы в состоянии правильно воспринять свойства вещи, но самой вещи мы никаким, ни чувственным, ни мыслительным, процессом постичь не можем. Эта «вещь в себе» находится по ту сторону нашего познания», — заявляют агностики. Энгельс говорит по этому поводу: «На это уже Гегель очень давно дал ответ: если вы знаете все свойства вещи, то вы знаете и самую вещь; тогда остается только голый факт, что названная вещь существует вне нас, и как только ваши чувства удостоверили и этот факт, вы постигли эту вещь всю без остатка, — постигли знаменитую кантовскую вещь в себе» (Энгельс, Предисловие к английскому изд. «Развитие социализма»). — Ред.]. Добавочные материалистические возражения Фейербаха более остроумны, чем глубокомысленны. Самое же решительное опровержение этих, как и всех прочих философских вывертов заключается в практике, именно в эксперименте и в промышленности. Если мы можем доказать правильность нашего понимания данного явления природы тем, что мы сами его производим, вызываем его из его условий, заставляем его к тому же служить нашим целям, то кантовской неуловимой «вещи в себе» приходит конец. Химические вещества, образующиеся в телах животных и растений, оставались подобными «вещами в себе», пока органическая химия не стала приготовлять их одно за другим; тем самым «вещь в себе» превращалась в вещь для нас, как например ализарин, красящее вещество марены, которое мы теперь получаем не из корней марены, выращиваемой в поле, а гораздо дешевле и проще из каменноугольного дегтя. Солнечная система Коперника [Коперник в своем сочинении «Вращение небесных тел» (1543) впервые выдвинул научную гипотезу (предположение) о вращении планет вокруг солнца. — Ред.] в течение трехсот лет оставалась гипотезой, в высшей степени вероятной, но все-таки гипотезой. Когда же Леверрье, на основании данных этой системы, не только доказал, что должна существовать еще одна, неизвестная до тех пор планета, но и определил, посредством вычисления, место, занимаемое ею в небесном пространстве, и когда после этого Галле действительно нашел эту планету [Речь идет о Нептуне. — Ред.], система Коперника была доказана. И если неокантианцы в Германии стараются воскресить взгляды Канта, а агностики в Англии — взгляды Юма (никогда не вымиравшие там), несмотря на то, что и теория, и практика давно уже опровергли и те, и другие, то в научном смысле это представляет собою попятное движение, а на практике дает этим стыдливым людям возможность впустить через заднюю дверь тот самый материализм, который изгоняется на глазах публики [Основная черта философии Канта есть примирение материализма с идеализмом, компромисс между тем и другим, сочетание в одной системе разнородных, противоположных философских направлений. Когда Кант допускает, что нашим представлениям соответствует нечто вне нас, какая-то вещь в себе, то тут Кант материалист. Когда он объявляет эту вещь в себе непознаваемой, трансцендентной (т. е. оказывающейся недоступной пониманию человеческого разума. — Ред.), потусторонней, — Кант выступает как идеалист. Признавая единственным источником наших знаний опыт, ощущения, Кант направляет свою философию по линии сенсуализма, а через сенсуализм, при известных условиях, и материализма. Признавая априорность (т. е. независимость от опыта. — Ред.) пространства, времени, причинности и т. д., Кант направляет свою философию в сторону идеализма. За эту половинчатость Канта с ним беспощадно вели борьбу и последовательные материалисты и последовательные идеалисты (а также «чистые» агностики, юмисты)» (Ленин, Материализм и эмпириокритицизм, Собр. соч., т. XIII, стр. 162). Эту двойственную философию и воскрешали неокантианцы (Коген, Наторп и др.). Неокантианство является фактически философией современного социал-фашизма (Макс Адлер и др.). — Ред.].
Однако в продолжение этого длинного периода, от Декарта до Гегеля и от Гоббса до Фейербаха, философов толкала вперед вовсе не одна только сила чистого мышления, как это они воображали. Напротив. В действительности их толкало вперед великое, все более и более быстрое и бурное развитие естествознания и промышленности. У материалистов это прямо бросалось в глаза. Но и системы идеалистов все более и более наполнялись материалистическим содержанием, стремясь пантеистически [Пантеизм — мировоззрение, отождествляющее бога с природой. Одним из видных представителей пантеизма был Спиноза. — Ред.] примирить противоположность духа и материи. В гегелевской системе дело дошло, наконец, до того, что она, и по методу, и по содержанию, представляет собой лишь идеалистически на голову поставленный материализм. (Энгельс, Людвиг Фейербах, стр. 19 — 22, изд. 1932 г.)
Возможность познания доказывается практически
Действительно,
Наш агностик соглашается также, что все наше знание покоится на данных, получаемых нами через посредство наших чувств. Но, — добавляет он, — откуда мы знаем, дают ли нам наши чувства правильные отражения воспринимаемых через их посредство вещей? И он продолжает поучать нас: когда он говорит о вещах или их свойствах, то он в действительности думает не о самих этих вещах и их свойствах, о которых он ничего не может знать достоверного, а только имеет в виду впечатления, которые они произвели на наши чувства. Это, конечно, такой способ рассуждения, который нелегко опровергнуть одними только аргументами. Но прежде чем люди аргументировали, они действовали. «В начале было дело». И люди на деле уже разрешили эту трудность задолго до того, как человеческое мудрствование ее открыло. The proof of the pudding is in the eating (Свойства пудинга познаются во время еды). В тот момент, когда мы обращаем в собственное пользование эти вещи, смотря по свойствам, которые мы в них воспринимаем, — в этот самый момент мы подвергаем безошибочному испытанию правильность или неправильность наших чувственных восприятий. Если эти восприятия были неправильны, то и наше суждение о годности данной вещи должно быть неправильным, и наша попытка использовать эту вещь должна оказаться неудачной. Если же мы достигаем нашей цели, если мы находим, что вещь соответствует нашему представлению о ней, что она годится на то, на что мы ее употребили, то это служит положительным доказательством того, что в этих пределах наши восприятия вещи и ее свойств соответствуют существующей вне нас действительности. Если же, напротив, мы убеждаемся, что мы сделали промах, то большей частью не требуется много времени, чтобы выяснить причину ошибки. Мы находим, что лежащее в основании нашего опыта восприятие либо само является неполным и поверхностным, либо спуталось с результатами других восприятий таким способом, который не оправдывается положением вещей. До тех пор, пока мы правильно развиваем наши чувства, правильно пользуемся ими и действуем в пределах, установленных правильно полученными и использованными восприятиями, — до тех пор мы будем всегда убеждаться, что результаты наших поступков являются доказательством совпадения наших восприятий с материальной природой воспринятых вещей. Нет ни одного факта, насколько нам известно до настоящего времени, когда мы были бы вынуждены прийти к заключению, что наши научно контролируемые чувственные восприятия создают в нашем мозгу такие представления о внешнем мире, которые по своей природе отклоняются от действительности; или что между внешним миром и нашими чувственными восприятиями этого мира существует врожденное несоответствие.
Но тут приходит неокантианский агностик и говорит: да, возможно, что мы в состоянии правильно воспринять свойства вещи, но самой вещи мы никаким, ни чувственным, ни мыслительным, процессом постичь не можем. Эта «вещь в себе» находится по ту сторону нашего познания. — На это уже Гегель очень давно дал ответ: если вы знаете все свойства вещи, то вы знаете и самую вещь; тогда остается только голый факт, что названная вещь существует вне нас; и как только ваши чувства удостоверили и этот факт, вы постигли эту вещь всю без остатка, — постигли знаменитую кантовскую непознаваемую вещь в себе. В настоящее время мы можем к этому только прибавить, что в эпоху Канта наше познание материальных вещей было еще настолько отрывочным, что за каждой из них можно было еще допускать существование особо таинственной вещи в себе. Но с того времени эти непостижимые вещи одна за другой, благодаря гигантскому прогрессу науки, уже постигнуты, проанализированы и, что еще больше, воспроизведены. А что мы можем сделать, того уж, конечно, мы не можем назвать непознаваемым. Для химии первой половины XIX столетия органические вещества были такими таинственными вещами. Теперь нам удается одно за другим получить их путем синтеза из химических элементов и без помощи органических процессов. Новейшая химия утверждает: как скоро химический состав какого-либо тела известен, оно может быть составлено из элементов. Нам еще, правда, очень далеко до точного знания состава высших органических веществ, так называемых белковых тел; однако нет никакого основания сомневаться, что мы, хотя бы спустя столетия, достигнем этого знания и с его помощью будем добывать искусственный белок. Если мы этого достигнем, то вместе с тем мы воспроизведем органическую жизнь, ибо жизнь от самых низших до самых ее высших форм есть не что иное, как нормальная форма существования белковых тел.
Но наш агностик, сделав однажды свои формальные оговорки, говорит и действует совсем как закоренелый материалист, каковым он в сущности и является. Он, может быть, скажет: поскольку нам известно, материя и ее движение, или, как теперь говорят, энергия, не могут быть ни созданы, ни уничтожены, но мы не имеем никакого доказательства того, что и то и другое не было в какое-то неизвестное нам время сотворено. Но как только вы попытаетесь как-нибудь использовать против него в каком-нибудь данном случае это признание, то он моментально заставит вас замолчать. Если он отвлеченно допускает возможность спиритуализма, то на деле он и знать не желает об этой возможности. Он вам скажет: насколько мы знаем и можем знать, не существует никакого творца или вседержителя вселенной; поскольку это от нас зависит, материя и энергия также не могут быть ни созданы, ни уничтожены: для нас мышление — только форма энергии, функция мозга; все, что мы знаем, сводится к тому, что материальный мир управляется неизменными законами и т. д. и т. п. Таким образом, поскольку он человек науки, поскольку он что-либо знает, постольку он материалист; вне же своей науки, в тех областях, которые ему чужды, он переводит свое незнание на греческий язык и называет его агностицизмом. (Энгельс, Развитие социализма от утопии к науке, стр. 10 — 15, 1932 г.)
Агностицизм Юма
В своем сочинении «Людвиг Фейербах» он (Ф. Энгельс. — Ред.) делит философов на «два больших лагеря»: материалистов и идеалистов. Основное отличие между ними Энгельс, принимающий во внимание гораздо более развитые, разнообразные и богатые содержанием теории обоих направлений, чем Фрейзер, — видит в том, что для материалистов природа есть первичное, а дух вторичное, а для идеалистов наоборот. Между теми и другими Энгельс ставит сторонников Юма и Канта, как отрицающих возможность познания мира или по крайней мере полного его познания, называя их агностиками. В своем «Л. Фейербах» Энгельс применяет этот последний термин только к сторонникам Юма (тем самым, которых Фрейзер называет и которые сами себя любят называть «позитивистами»), но в статье «Об историческом материализме» Энгельс прямо говорит про точку зрения «неокантианского агностика», рассматривая неокантианство, как разновидность агностицизма [Fr. Engels, Ueber historischen Materialismus, «Neue Zeit», XI Jg., Bd. I (1892 — 1893), № I, S. 18 (Фр. Энгельс, Об историческом материализме, «Новое Время», XI г. изд., т. I, 1892 — 1893 гг., № 1, стр. 18. — Ред.). Перевод с английского сделан самим Энгельсом. Русский перевод в сборнике «Исторический материализм» (стр. 167, Спб. 1908 г.) не точен (см. Ф. Энгельс, Развитие социализма от утопии к науке, «Библиотека марксиста», стр. 12 — 36, вып. 11, изд. 2-е, Гиз, 1928 г. — Ред.).].
Мы не можем здесь останавливаться на этом замечательно правильном и глубоком рассуждении Энгельса (рассуждении, беззастенчиво игнорируемом махистами). Подробно об этом будет речь дальше. Пока мы ограничимся указанием на эту марксистскую терминологию и на это совпадение крайностей: взгляда последовательного материалиста и последовательного идеалиста на основные философские направления. Чтобы иллюстрировать эти направления (с которыми нам постоянно придется иметь дело в дальнейшем изложении), отметим вкратце взгляды крупнейших философов XVIII в., шедших по иному пути, чем Беркли.