Диалог с Эвальдом Ильенковым (проблема идеального)
Шрифт:
Переверзева и Фриче, мало чем отличались от теории Семена Петровича.
Главное, что требовалось доказать, — это правило, что «ничего одинакового нет», никаких общезначимых объективных истин не существует, а следовательно, и границ для наших интересов никаких нет. Люди, захваченные этой идеей, сами часто были идеалистами в любом, в том числе и самом лучшем, смысле этого слова. «Материя», которую они докладывали обществу, то есть убеждение в том, что внутре у каждого человека то, чем он продовольствуется, — это была вера, у некоторых святая, у других более житейская. Но вера эта поддерживала атмосферу неверия в какие бы то ни было принципы, кроме практического интереса, пользы, целесообразности и силы, а это было чревато большими последствиями, которые со временем испытывали на своей шкуре
Вернемся лучше к философии и попробуем перевести на ее ученый язык вопрос о том, «что у че — ловека внутре есть». Это будет звучать приблизительно таю является ли наше сознание только переживанием определенной ситуации человеческого мозга и материальных общественных условий, в которых он функционирует, замкнуто ли оно своей стихийно сложившейся объективной нишей, или вменяемо и ответственно перед внешней инстанцией, более широкой, чем любая Standortgebundenheit, то есть привязанность к определенным условиям места и времени? Вот суть вопроса.
Если такая инстанция существует и наше сознание причастно к ней, то ему присущи не только слепота, объясняемая историческими или природными условиями, но и сознательность в собственном смысле слова, образующая его внутреннюю норму. В этом последнем случае можно сказать, что сознание при всей своей зависимости от «экзистенциального фона», то есть условий его существования в мире, все же до некоторой степени свободно от всяких границ, кроме исторических, что оно имеет своим содержанием истину, способно нести на себе отпечаток идеальной стороны бытия, если она существует, и является голосом всеобщности окружающего материального мира. Здесь также сознание зависит от бытия, но по — другому.
Некоторые выражения Э.В. Ильенкова внушают мысль, что для него важно было установить обще–39
ственную детерминацию сознания вместо естественной, природной, физиологической. Однако по существу, он имел в виду другое, а именно исторически обусловленную свободу сознания от всякой тесной детерминации его как природной, так и общественной. Возможна ли такая форма подчинения духа необходимому ходу вещей, которая одновременно была бы и относительной свободой его, относительной, но не иллюзорной, не только кажущейся, — вот вопрос, от решения которого зависит ценность современного материализма. Если говорить о философских взглядах Э. Ильенкова, то необходимо признать, что для него этот вопрос решался с полной определенностью.
Сознание нельзя свести к переживанию бытия, стоящего «позади» субъекта, и нельзя сказать, что духовная жизнь людей выражает эту зависимость с такой же однозначной определенностью, как магнитная стрелка, имеющая свойство обращаться к северу. Ибо в сознании людей, согласно его понятию, присутствует по крайней мере искра ответственности перед бытием всего объективного мира, за пределами нашей топосферы и нашей особой оптики. Сознанию принадлежит не только Gewissheit, по терминологии Гегеля, то, что кажется нам достоверным вследствие неизбежной обусловленности субъекта, но и Wahrheit, истина, в которой
кажущееся содержание становится безусловным, отражающим абсолютно сущее.
При всей человеческой зыбкости этих границ выйти из них нельзя. Они неизбежно возникают перед нами, как только мы начинаем думать. Мыслящее тело может быть предметом мысли, содержанием ее, но предмет мысли не обязательно мыслящее тело. Мы мыслим мозгом, но не мыслим при этом мозг, а если мыслим его, то как внешний предмет, и не можем так вывернуться наизнанку, чтобы орган мысли был тем самым и предметом ее. Подобно тому как глаз, видящий мир вещей, не видит при этом себя, так субъективное переживание церебральной структуры и общественной среды не совпадает непосредственно с сознанием окружающего мира, хотя и связано с ним. В общественной борьбе я могу занять позицию определенного класса, но если эта позиция сознательна, она не является
летарского социализма, которая подобно всякой теории рождается из отражения объективных фактов внешней действительности, и прежде всего самой человеческой истории. В число этих фактов входит, без сомнения, и рост пролетариата, который является классом более сплоченным…
Моя задача — выяснить подлинные масштабы теоретических трудностей, привлекавших внимание Э. Ильенкова. Трудности эти в равной мере относятся к месту человеческого сознания в развитии природы и в истории общества. С точки зрения зависимости сознания от нашего тела, включая сюда и общественное бытие, тело неорганическое, здесь нет никакой разницы. Зато большая разница — идет ли речь о том, что природа и общество детерминируют человеческое сознание, или о том, что они являются его содержанием. В первом случае сознание выступает как свойство определенной организации тела и общественных отношений, во втором случае раскрывается содержание этого свойства — способность понимания реального мира. Результатом причинной или функциональной обусловленности сознания является психологическая идиома, столь же неустранимая единичность, как отпечаток пальца. Идет ли речь о психологии ребенка или о стиле времени, это всегда так. Другое дело — зеркальное отношение сознания к внешнему объекту, будь то при—42
рода, общестю или я сам. Характер сознания здесь не идиоматический, а ноэматический, включая сюда, однако, не только мысль в собственном смысле слова, но и чувственную достоверность, истину общественную, нравственную, эстетическую.
Разумеется, эти противоположные стороны зависимости сознания от бытия переходят друг в друга. Так, религиозные фантазии на тему об умирающем и воскресающем боге связаны, по мнению историков, с земледелием на определенной ступени его развития. Но было бы несправедливо пройти мимо начала глубокой диалектики в этих еще первобытных представлениях. Психологическую идиому времени трудно отделить от развития понимающего мышления. С другой стороны, в самом понимающем мышлении, в его логической или, если угодно, сексологической сфере (включающей и чувственную достоверность) есть сторона реальной обусловленности. Она выступает здесь как достигнутая в данное время граница внешнего опыта, всегда незаконченного и обусловленного интересами людей.
Уже в начале своего трактата, посвященного опытному происхождению наших знаний, Локк ссылается на соответствие способностей человека его физической организации и общественной среде. Отрицая возможность каких — нибудь сверхопытных, врожденных идей, он отсылает нас к созна—43
нию детей, идиотов и людей неразвитых, которые вовсе лишены представлений, самых общезначимых с нашей точки зрения. Голова молодого дикаря занята любовью и охотой, «согласно с обычаями племени», общие научные представления «редко высказываются в индейских вигвамах». Что же касается практического разума, то взгляды различных племен и народов на то, что позволено человеку, бывают не только различны, но и прямо противоположны, повторяет Локк старое наблюдение'.
Таким образом, зеркальность сознания обусловлена, а его обусловленность, рождающая темные образы коллективной фантазии, чревата понимающим сознанием. Мало того, чем более человек уверен в том, что его сознание ничем не ограничено и поглотило всю истину, тем более он живет в мире наивной иллюзии. И наоборот, чем более критическим является отношение мысли к условиям ее собственного возникновения, тем более человеческое сознание пребывает в истине, besteht in Wahrheit, по замечательному выражению Новалиса. Из слияния противоположностей рождаются два тандема, две формы их тождества, но разница между ними есть. Она выступает в движении, когда одно развивается за счет другого**.