Диалоги (октябрь 2003 г.)
Шрифт:
Он описывает – на втором курсе университета я, говорит, держал перед собой эту проблему, и вдруг она разрешилась. В чем разрешилась? В том, что мы всегда ставим цель и потом ее разрешаем, а цель эта искусственная. Телеологический метод был отброшен. А что надо сделать? Надо цель перевести в себя, в свою природу и раскрывать свою природу.
Таким образом, это университетское открытие стало как бы начальной клеточкой его консерватизма. Отсюда он в «Опавших листьях» пишет: на первом или втором курсе я перестал быть безбожником, мне открылось понятие Бога, и как только это появилось, я написал статью «Цель человеческой жизни» совершенно под новым углом. Отсюда возникла книжка «О понимании», у него была там критика позитивизма. Это был первый кризис, который Розанов пережил в университете. Он сразу же
Отсюда появилась идея потенциальности. Идея потенциальности, по существу, дает бесконечный путь и дает понятие Бога-отца, который не допускает вторую ипостась. Розанов уже к 90-м годам, когда встретился с Устинским и начал с ним сотрудничать, не принимал понятия Святой Троицы, но понятие Отца было при нем, и чувство религии уже было с ним неотделимо. Он никогда его не терял, не забывал, не подвергал никаким переоценкам и так далее. Поэтому Розанов встал на иудейский путь, путь, который ведет за неведомым Богом. Многие мыслители говорят об этом неведомом Боге, как о древнем израильтянине, древнем еврее. Это и Ася Цветаева, это и Перцов, это и Пришвин, и Бенуа, многие говорили об этом. Действительно, когда он стал обосновывать тему семьи, он стал обращаться к Ветхому Завету, то есть к тем источникам, которые давали основу христианской семьи. Дело, правда, в том, что в Ветхом Завете он нашел многоженство, а моногамию он нашел в римской семье, и поэтому христианская семья была как бы эклектична.
Он задавал вопросы богословам, и никто не мог на них ответить, отвечали только частным образом на его квартире, а он просил напечатать все это. Но поскольку церковная печать в некотором смысле партийна, то свободной полемики не допускали. Розанов, несмотря на то, что в 90-х годах был консерватором, он уже тогда держался идеи потенциальности, идеи не конца, а начала. Поэтому идея рождения – это его любимая идея. Поэтому, когда началась полемика с христианством, он как бы естественно стал антихристианином, то есть он исповедовал, как потом писали, религию Вифлеема, то есть радость религии. И действительно Розанов был наделен необыкновенной психологией оптимизма. Отсюда, например, такая статья 98 года, как «Религия света и радости».
Но эти статьи немножко обманывали, обманывали потому, что Розанов наделен необыкновенным талантом слова, мысли и так далее. Он сам много обманывался и когда пошел принципиальный вопрос уже о семье, то… Это знаменитая «Христова любовь», он ее не понимал, он понимал «око за око, зуб за зуб». Это контрафорсты, которые держат одно другое, это определенная справедливость. А «любовь к врагам» – это для него была непонятная вещь, таинственная.
Чем ценен Розанов – тем, что он никогда нигде не фальшивил, если он не понимал, он и говорил, что не понимал. И это непонимание нам дороже, чем любое понимание, здесь осуществлялось какое-то богословие в одном человеке, то есть он нес промысел. И когда позднее он писал книги типа «Опавших листьев», «Уединенного», «Мимолетного», то это субъективная литература, где Розанов высказывал именно эти недоумения его духовной, религиозной жизни. И эти недоумения он искал и иллюстрировал на самом близком человеке – Розанове, другого он не понимал, он мог догадываться, может, прочитать книжки чужие, мог пересказать, но это ему было меньше надо, он расковыривал то, что творилось в его душе. И для читателя «Опавших листьев» особенно важно наблюдать это духовное движение человека, который смотрится в себя: «Я и Розанов». Помните, как у Борхеса: «Я и Борхес». А у Розанова – это еще колоссальнее. Буквально потому, что «Опавшие листья» – это жизнь души Розанова, подобно потоку сознания Джойса. Розанов как раз тоже такой поток, только жизни души, и этим он уникален во всей мировой литературе.
Невозможно найти ничего подобного, потому что это необыкновенно искренне. Искренность эта соответствует тому состоянию души, ума и
В книге «Около церковных стен» есть как бы литературные приемы, но на самом деле – это именно розановские приемы не как писателя, а как человека. Например, он приводит письмо некоего штундиста как полемический материал к своим каким-то темам и говорит: «Смотрите, что он, дурак, пишет». На следующей странице он пишет: «А, пожалуй, он здесь не такой уж и дурак…» А через страницу он пишет: «А, пожалуй, себя надо дураком назвать». И так далее.
Вот такая непосредственность Розанова особенно люба.
Розанов задавал вопросы христианскому откровению как не понимающий, как слепой в христианстве. Но ставил их, не стараясь скандализировать читателя, поскольку человек он был не буйный, да в то время полно и открыто эти вопросы ставить было нельзя. И даже в «Апокалипсисе нашего времени», знаменитой его книге, посмотрите, какой тон – именно вопрошание. Вот основной тон этого антихристианства: почему такое зло на земле? Объясни, расскажи, не понимаю ничего…
После консервативного периода переход на тему семьи, тему пола, открыл ему античный мир, мир начальных дней, вообще его особенно влекло к золотому сну человечества. Этому он отдал себя полностью, потому что если консерватизм был заданной темой, то здесь это вышло уже естественно, с темой пола пошел свободный полет розановского философствования. То есть Розанов начал философствовать именно с темы пола, это была его определенная методология, которая дала ему уже новый взгляд на любые культурные, литературные и прочие исторические темы.
И поэтому если издавать Розанова по какой-то одной теме, получается не очень хорошо. Однажды «Искусство» предложило мне сделать по поводу живописи чисто школьную подборку из Розанова, но я сказал – нельзя 90-е годы и 10-ые в одну рубрику ставить. Это совершенно противоположные будут позиции. И действительно, есть у него статья «Декаденты», где он вообще говорит об этом явлении как христианский ригорист, а уже к 10-ому году он писал бы по-другому, совершенно с новых своих позиций. Это был именно второй кризис, и он его назвал «светопреставление».
Светопреставление случилось, когда он обратился к миру античной древности, к миру египетской древности и к миру ветхозаветной древности. Это как бы составные части его светопреставления, которые как раз говорили о религии рождающегося мира. Они дали ему весь запал, весь его задор, который он нес до конца своей жизни.
Надо еще сказать, что где-то в 1903 году ему написал Флоренский. Правда, тогда переписка не задалась. Розанов опять просил: напишите по поводу семьи и незаконнорожденных ребят в печати, и переписка оборвалась. Но она продолжилась где-то в 1908 году и тянулась до конца жизни. Флоренский назвал себя его учеником, всегда был в этой переписке необыкновенно внимательным, потому что в Розанове он видел некоторый такой мир, который он нигде не мог увидеть. Потому что везде был мир образованный, а здесь был мир рожденный, рожденный и страшно оригинальный. Не говоря о том, что, конечно, Розанов гениален вообще, и сам Флоренский называл его гениальным с детства.
И в целом можно заметить, что никто из деятелей начала века не получал в свой адрес определения «гений», как Розанов. О гениальности говорили все: и Бердяев, и Мережковский. Бердяев говорил о Розанове как о величайшем стилисте. Мережковский говорил – это величайший пониматель, религиозный мыслитель. И Флоренский тоже его так определил: я, говорит, видел в жизни трех гениев – Розанова, Андрея Белого и Вячеслава Иванова. То есть, Флоренский как бы не чурался Розановского так называемого «антихристианства», не чурался, потому что видел, что здесь мир несет такой багаж, такое содержание, которое ведомо только с неба, а не с человеческого определения. И только под конец жизни именно во время издания «Апокалипсиса нашего времени», отец Павел был уже несколько строже по отношению к Розанову, но это особый разговор.