Диармайд. Зимняя сказка
Шрифт:
– Что это за мужчина, способный накладывать гейсы от злости, и как это вообще могло случиться?
– Мужчина имеет посвящение выше третьего… если это вообще возможно… – не совсем уверенно ответила Дара. – Я встретила его совсем молодой и о многом не задумывалась. Он учил меня, любил меня, и я любила его, но это не могло продолжаться долго.
– Понимаю.
– Он не смог мне простить, что я захотела уйти первой.
– И это понимаю. Так что же за гейс? – деловито спросила старуха.
– Он сказал так: сила твоя велика, но она
– Я бы не назвала это гейсом. В словах не содержится запрета.
– Он сказал, что это гейс. А потом оказалось, что он был прав.
– Но ведь он не имел в виду любовь именно к себе? – уточнила Буи.
– Он имел в виду даже не любовь к мужчинам, – тут Дара усмехнулась так же криво, как старуха, когда толковала о жизни в Другом Мире. – От мужчины я, пожалуй, и теперь не откажусь. Но состояние влюбленности в кого-то одного и ощущение неповторимости, если ты меня понимаешь…
– Чего же тут не понять… Но ты еще слишком молода, ты не исчерпала сил своей души.
– Меня сослали туда, где для души очень быстро наступает старость.
– В город?
– И в какой еще город…
– Ну и бежала бы оттуда прочь!
– Не могла.
– Врешь, милочка, – спокойно ответила старуха. – Женщина всегда может убежать. Это мужчинам положено стоять на посту. У тебя дети есть?
– Я получила обратный удар, который на десять лет замкнул мою утробу, но срок уже прошел. И любовь к ребенку – не то, на чем стоит гейс.
– Хотела бы я видеть того, кто накладывает такие мудрые гейсы… – Буи почесала в затылке, от чего ее седая грива зашевелилась. – Что смотришь? Ты представь, что когда-то мои волосы были рыжими, как самое лучшее золото, и вились. Было… До пят я наряд носила, вкушала от яств обильных, любила щедрых и сильных. Вы, нынешние, – сребролюбы, живете вы для наживы… Зато вы сердцами скупы и языками болтливы…
Дара сразу не поняла, что старуха читает стихи, надо думать – свои собственные. Сообразив же – удивилась тому, что и во времена Буи случалось то, что она полагала сомнительным приобретением последнего времени.
– Хорошо сказано, Буи, – одобрила она, причем одобрила честно.
– Слушай дальше, – и старуха заговорила звучно, как если бы читала стихи в застолье, перекрывая шум не успевших замолкнуть голосов, и была в этом странная торжественность, священная уверенность в успехе:
А те, кого мы любили, Любовью нас оделяли! Они дарами дарили, Деяньями удивляли! Скакали по полю кони, Как вихрь, неслись колесницы! Король отличал наградой Того, кто первым примчится!…И снова раздался старухин смех – но смех счастливый, она несколько секунд прожила
– Значит, ты понимаешь, каково мне без любви, – произнесла Дара. – Буи, сделай что-нибудь с моим гейсом!
– Снять его я не смогу, – прямо отвечала старуха. – Не мной наложен. Я могу его исказить – это да, на это я способна. Может быть, оставим гейс в покое и подумаем о твоей любви?
– Моя любовь? Буи, я пыталась! Я хотела воскресить в себе любовь! Я нашла крошечное зернышко, я делала все, что могла, но оно не взошло! – тут Дара слукавила, но не слишком. – Тот город убил меня, понимаешь, Буи?
– Города всегда убивают, – заметила старуха.
– Вот ты ушла в Другой Мир сама, а меня туда сослали, этот город стал моим Другим Миром, и я теперь всюду таскаю его с собой!
– Печально это, – согласилась Буи. – Итак, ты пыталась воскресить в себе любовь. Ты откопала на дне души зернышко, на которое понадеялась. Ничего не получилось. Так неужели там было только одно зернышко?
– Настоящее – одно.
– Сколько мужчин ты приняла в своей жизни?
Дара задумалась.
Четверых она помнила отчетливо – Фердиада, Кано, еще того, с кем рассталась во фригидном городе, и Артура – но этого потому лишь, что он у нее был совсем недавно. Еще несколько слились в одно безликое, яростное в любовной схватке тело, возникающее в памяти лишь при воспоминании о близости, не более.
– Не отвечай, не надо. У меня их тоже было много, и тоже были лучшие и худшие. Но, знаешь, зернышко я сохранила! Пойдем, покажу… Только тихо, не разбуди моего любовника…
Тут только Дара вспомнила о старухином безумии.
Старуха взялась за ступеньки деревянной лестницы и полезла вверх, в квадратный люк, Дара – за ней.
Наверху было просторно и чисто. Очевидно, тут на широкой скамье под квадратным окошком и сидела Буи, когда Дара снизу звала ее.
– Вот он, смотри…
Дара обвела взглядом это помещение, в темных углах которого как будто никто не затаился.
– Да вот же! Не туда смотришь!
Сперва она подумала, что это луч света из квадратного окошка лег на пол продолговатым пятном, но потом увидела, как лежат настоящие лучи – их, как и окошек, было два, и они в это время суток, если только в Другом Мире можно было говорить о сутках, пересекали наискосок стену.
А то, что на полу, сильно смахивало на след, оставленный завернутым в плащ человеческим телом. Тело пролежало так долго, что пол покрылся темной и пушистой пылью, но когда человек встал – оставил после себя светлое пятно. Вот только следов не оставил – как будто не ушел, а растаял вместе с плащом.
– Вот он, – тихо сказала Буи. – Я их всех любила, не разделяя на одного и другого, а оставила себе только этого, вот он-то и стал настоящим, единственным… Он того стоит, ты уж поверь, у него дар, какой бывает раз в сто лет… Только тише, не разбуди…