Шрифт:
Наступило осеннее утро. Восток зарделся зарёю. Ночная темнота сделалась реже, и стало можно разбирать изнедалека различные предметы. В деревне начала отчётливо выделяться полоса дворов из окружавших их деревьев, сараи и овины. С каждой минутой всё кругом делалось виднее и виднее. Звёзды гасли одна за другой, а заря охватывала всё шире и шире восток. Уже легко было отличить красную рябину от побуревшего листа и видеть, что вся земля покрыта точно рассыпанным серебряным порошком -- морозом.
День
Но это было недолго. Ещё заря не успела перейти из белого цвета в розовый и ночной мрак окончательно рассеяться над землёю, как понемногу началось оживление. На одном дворе стукнули дверью, и послышался голос хозяйки, поднимавшей спавших коров для доения; в другом хлопнула калитка, и худенькая старуха вышла за хворостом в проулок. На краю деревни, у одной из самых заботливых стряпух, блеснул огонёк сквозь окно, и через минуту из трубы показался жидкий столбик серенького дыма, который покрутился по случаю стоявшего затишья во все стороны, рассыпался было книзу, но ненадолго. Мало-помалу столбик окреп, выровнялся и потянулся кверху. В избе затопилась печка.
Ещё через минуту хлопнула калитка у большой, ещё свежей избы степенного крестьянина Макара Павлова, и из неё выскочила баба, и выскочила "не путём": она была полуодета и босиком. Быстро подбежав под окно соседней избы, она стала немилосердно в него барабанить.
– - Кто там?
– - послышался торопливый оклик из-за окна.
– - Соседушки, родные!
– - завопила баба со слезами в голосе.-- Какая беда-то у нас случилась: двух лошадей увели!
В избе послышались тревожные возгласы и возня, видимо, соскакивавших с постели хозяев; вскоре несколько заспанных лиц показались в окнах и раздались восклицания:
– - Ну да! Да неужто правда?!
– - Ей-богу, правда! О-ох мы, разнесчастные!
– - завыла баба и, отскочив от соседней избы, побежала опять к себе.
В окнах других изб показались тоже людские головы, посыпались вопросы:
– - Что это? О чём она?
– - Лошадей увели!
– - Батюшки мои!
На крыльцо соседней избы вышел хозяин. Торопливо поглядывая в проулок, он вдруг встревожился, поднял руки, хлопнул ими по бёдрам и прокричал:
– - А у нас телегу укатили!
Поднялась суматоха. Народ из ближних дворов повыскакал на улицу, заметался, заволновался, закричал: оказалось, ещё из соседнего сарая была украдена сбруя, два плуга и мешок льняного семени. Беготня, вой, шум поднялись невообразимые. Целых полчаса все были словно угорелые, метались из стороны в сторону, собирались в кучи, опять разбегались; наконец понемногу угомонились, сделались несколько спокойнее и решили, что мешкать нечего, а нужно отправляться в погоню, и чем скорее, тем лучше.
Отобрали людей, стали решать, в какую сторону отправляться, пошли разглядывать следы, но следы в суматохе были все стоптаны, и их никак нельзя было разобрать. Пришлось отправляться в разные стороны.
Бабы из потерпевших домов плакали, ребятишки
Всех более казался огорчённым Макар Павлов. Хотя он был мужик зажиточный (у него жил в городе сын на хорошем месте и хорошо "подавал" ему) и из украденных лошадей одна была кляча, старая и запалённая, но он ходил точно разбитый чем и поминутно охал:
– - Ох, Дичка украли! Дичка увели!.. Батюшки мои родные, ведь это полживота отняли! Кусок сердца вытянули!
И он поднимал живот, хлопал по бокам руками и никак не мог удержать выступавшие на глазах слёзы. В погоню он не мог уехать и не мог сообразить, что ему теперь делать: горе окончательно затуманило его голову и помутило ум.
– - Ведь он родной мне был, кровный, родной! Как же это его увели у меня?
– - лепетал Макар, и голос его прервался от приступавших всхлипываний.
Дичок был вторая из украденных у Макара лошадей, ещё молодая и очень любимая и им самим и всей его семьёй.
От роду Дичку было лет пять с половиной. У Макара он был уже года четыре. Купил его Макар на втором году и вот при каких обстоятельствах.
Однажды, также осенью и в праздничный день, в семье Макара сели ужинать. Время было не очень позднее: только что убрали скотину и подоили коров.
Ужинать торопили девка и сам Макар. Девка -- затем, чтобы поскорей идти на улицу, а Макару нужно было идти сушить овин…
Только было уселись за стол и старуха подала было чашку щей, как дверь отворилась, и в неё вошёл высокий, неуклюжий мужик, с другого конца деревни, Яков Ильин. Помолившись богу, мужик проговорил:
– - Хлеб да соль!
– - Просим милости!
– - Кушайте на здоровье!
Мужик сел на лавку, почесал в затылке и, обратившись к Макару, проговорил:
– - А я, брат, к тебе!
– - Что такое?
– - Я видел, ты раз летом с реки бодягу [Бодяга -- водяное растение, которым излечивают кровоподтёки, ссадины.] нёс; не дашь ли мне, пожалуйста, щепоточку?
– - На что тебе?
– - Да что, шут её побери-то, беда случилась!
– - Какая такая?
– - Да жеребёнок парню ногу расшиб в самой коленке! Раздуло, посинела вся: парень на крик и кричит!
– - Ишь ты, грех какой!
– - сказала жена Макара.-- Как же это он ему подвернулся?
– - Как подвернулся? Нечаянно. У нас ведь нешто лошади! Не лошади это, а дьяволы, уж такой анафемский покон! [Анафемский покон -- проклятая порода.]
– - Чем же?
– - проговорил Макар.-- У тебя, кажись, кобыла хорошая…
– - Хорошая в работе, -- сказал Яков, -- тягущая и сильная, а характером чёрту сестра… Чуть маленько оплошаешь, живым заест. Вот и жеребёнок в её задался, да не первый такой, а третий. Тех из-за характера сбыл, этого пустил, -- ну, думаю, последыш, може, посмирнее будет, выращу кобыле на смену, ан, вишь, и этот такой!
– - Что ж он, лягается, что ли?
– - И лягается, и кусается, всем берёт!.. К себе не подпустит, вот какой, окаянный!