Dies Irae

Моё рождение было сумбурным и неоднозначным.

Северный ветер ревел за окном.

В ночном мраке виднелись слабые огоньки далёких домов. Дым, просачиваясь сквозь каменные трубы, смешивался с морозной серой мглой.

Худощавый

юноша в панике метался по маленькой, пыльной комнате, едва освещаемой несколькими восковыми свечами, крепко сцепив руки в замок, глядя на тёмный прямоугольник окна, за которым виднелся далёкий хвойный лес, укрытый снежным покрывалом. Макушки деревьев, не выдерживая давления, гнулись под его натиском, надламывались и с грохотом падали на замершую землю.

– Чёрт, – выругался юноша, шумно выдохнув и схватившись за голову, сминая тонкими пальцами копну золотистых волос.

– Всё хорошо, Арне, не беспокойся, – сквозь зубы, почти шепотом, проговорила девушка, стараясь успокоить возлюбленного.

– Ничего не в порядке, Элиза, я послал за повитухой почти два часа назад, – голос Арне дрожал, карие глаза постепенно наполнялись слезами, в горле рос болезненный ком, сдавливающий гортань. – Мне страшно, мне действительно ужасно страшно.

Элиза слабо улыбнулась, стараясь сдержать истошный крик, что доносился из каждого уголка её разума. Воспаленное, измученное лицо, с прилипшей прядью ко лбу, молило о помощи. Резко вскрикнув, она выгнулась, схватилась за бортики деревянной кровати потными руками и что было сил закричала.

Через час её руки вспухли, побагровели от испытываемого напряжения. Элиза больше не находила в себе сил улыбаться.

Каштановые волосы спутались. Редкие пряди прилипли к раскрасневшемуся овальному лицу. Тонкие губы едва заметно дрожали, а потрёпанный шемиз, пропитавшись потом, прилегал к телу, очерчивая хрупкий женский силуэт.

– Ты справишься, милая, всё будет хорошо, – шептал на ухо Арне, трясущимися руками протирая лоб супруги смоченным в холодной воде льняным полотенцем.

Напряжение росло. В очередной раз сжав руки до появления белёсых пятен, Элиза закричала, словно дикий зверь, попавший в капкан, широко расставив ноги и прерывисто дыша.

Спустя долгие шесть часов на свет появилась маленькая, хрупкая, громко кричащая, измазанная кровью светловолосая девочка. Арне быстро перерезал пуповину металлическими ножницами, и девушка, облегченно вздохнув, провалилась в долгий сон.

Его голос дрожал от каждого неверно произнесённого стиха, от каждого неверно спетого слога.

– Молитва – это порыв сердца, это зов, обращённый к Богу, и более нет радости, чем посвятить свою жизнь служению свету.

Его голос дрожал от каждого удара кнута, вырисовывающего бордовую паутину на молочной коже.

– Бог есть свет, Бог есть основа.

Его голос дрожал от недостатка воздуха в лёгких, готовых взорваться, от кома в горле, сдавливающего гортань, и слёз, мутной пеленой застилавших блестящие золотые глаза. В мокрых от пота ладонях, юноша крепко сжимал серебряный крест. Деревянные бусы, на которых он висел, обвивали кисти. Шероховатые и неровные, они впивались в кожу, оставляя мелкие занозы.

– На сегодня достаточно, Габриэль, – раздражающий голос взрывался сотней сводящих

с ума нот, эхом отдаваясь в сознании. – Не забывай, зачем ты здесь, и будь благодарен, что его Преосвященство принял тебя.

Её звали Агата. Старая монашка со злыми глазами и чёрными как смоль волосами. Ничего благородно, кроме имени, что даровали ей родители, в ней не было, Холодная, жестокая женщина, похожая на гиену, стегнула кнутом по полу, сбрасывая остатки не успевшей запечься крови и поспешно удалилась прочь, закрыв дубовую дверь на ржавый замок.

Габриель попытался встать, но тут же рухнул на холодный каменный пол, прижавшись к нему лбом, а затем пронзительно вскрикнул, перевернувшись на бок и поджав под себя колени. Волосы цвета спелого каштана спутались в плотные жгуты, смешавшись с осевшей на полу пылью.

– Бог есть свет… – тихо нараспев продолжал юноша дрожащими от напряжения губами, каждый раз вздрагивая от призрачных прикосновений ветра, пробивающегося сквозь старую, деревянную оконную раму.

Казалось, что сама смерть явилась Габриэлю. Гнилой рукой с тонкими, как паучьи лапки пальцами, она проходилась вдоль хребта, надавливая на каждую болевую точку, на каждую рваную рану, заставляя едва подсохшие порезы сочиться кровью. Точно художник та вырисовывала на побагровевшей от ударов спине узоры, медленно стекавшие по юному телу. Боль, нарастающая с новой силой, парализовала Габриэля, прижимала безвольное тело к серому замшелому камню, медленно отравляла ослабший разум, до краёв заполняя его горьким отчаянием.

– Простите, умоляю, простите меня, – горячие слёзы текли по щекам, раскрасневшимся от январского мороза, пробирающегося сквозь щели окна. – Мне жаль, мне так жаль, – высокий голос дрожал, временами срываясь на истошный крик, заполняющий крохотную комнату и эхом отскакивающий от стен, врезаясь в разум Габриэля. Губы, сжатые в тонкую полоску, побледнели и лопнули. Кровь, смешиваясь с густой слюной, стекала с подбородка.

Раз за разом юноша молил о прощении, раз за разом взывал к Богу, пока горло не налил свинец, а языка не коснулся кисловатый привкус железа, растекаясь по гортани и обжигая её. Неспособный более на крик, Габриэль медленно закрыл глаза, терзаемый душевными муками, пожиравшими его сознание, провалился в глубокий, долгий кошмар.

***

– Если так будет продолжаться, то мы не сможем пережить эту зиму.

– Нам остаётся только молиться и надеяться, что Бог будет к нам благосклонен, – вздохнув, мужчина остановился и потер затылок, – Лотар, как обстоят дела у твоей семьи? Я слышал, они выращивают зерно на границе.

– Из-за холодов и засухи урожай гибнет, ты и сам знаешь, насколько промёрзла земля, – светловолосый мужчина ненадолго запнулся, – каждый день я молюсь Богу за их процветание.

Топот шагов эхом отдавался по мрачному коридору, отскакивая от высоких, потемневших от времени стен. Желтоватый отблеск свечей танцевал на стенах, кружась и вальсируя. Он описывал рваный круг вдоль серой глины, иногда как бы невзначай касаясь висевших на них икон. В полумраке те словно преобразовывались, меняли свои формы и цвет, и даже лица казались стали другими. Не было видно более тех мученических, духовных иконописей, возносившихся к Богу: те словно утратили свою божественную природу; не было более тех ярких цветов, что пестрили своим буйством и взрывались в своём великолепии на тончайшем полотне, вытканном искусным мастером на драгоценном Суменском шёлке.