Дикая дивизия. Дроздовцы в огне
Шрифт:
– Грабежом занимаетесь, негодяй! Какой вы пример подаете своим нижним чинам? – загремел Тугарин.
Полковник на секунду сконфузился, а потом нагло:
– Ротмистр, как вы смели войти без разрешения? Потрудитесь немедленно удалиться.
– А вы потрудитесь немедленно положить назад то, что украли.
– Вон отсюда!
– Ах, вон! – Света не взвидел Тугарин и огрел полковника плетью. Тот за револьвер. Тугарин плетью по руке, да так, что револьвер выпал.
Полковник орет:
– Я вас предам полевому суду!
Но это, конечно, была пустая угроза. Полковнику невыгодно
– Но сколько в этом безумии благородства! – с восхищением вырвалось у Лары.
Потом она спросила: – А как зовут негодяя?
– Полковник Нейер.
– Как? – и Лара густо и горячо покраснела.
– Полковник Нейер.
– Высокий блондин?
– Да. Вы его знаете?
– Нет… Но… видела, встречала.
Откровенная женщина
В Царском саду было тихо. Дальше голоса и звуки города подчеркивали тишину. Если бы не эти голоса и звуки, сад мог бы сойти за опушку горного леса – так все было здесь и хаотично, и мощно, и почти первобытно.
Внизу дышал прохладой и сыростью глубокий овраг, и подступали вплотную гигантские, в несколько обхватов, дубы и липы. Их густая зелень нехотя пропускала яркие трепетные пятна полуденного солнца. Вековые деревья вот-вот рухнут в бездну, и только корни, могучие, переплетенные, глубоко ушедшие в рыхлый чернозем, удерживали их. Часть этих корней обнажилась, и они клубками змей тянулись из-под земли.
Лара и Тугарин стояли рядом. В лиственный просвет они видели внизу, в тысяче шагов от себя, шумную зыбь Днепра, железное кружево нависшего над рекой моста и заднепровские дали, Бог знает где сливавшиеся с лазурью небес.
Лара смотрела перед собой. Тугарин смотрел на нее.
– О чем вы думаете, Лариса Павловна?
– О чем? – встрепенулась она. – Думаю, как притягивает и такая глубина, и такой необъятный простор. Но глубина как-то волнует и тревожит. Неспокойно, тянет вниз, мучительно, неудержимо. А простор хочется созерцать долго-долго… Почему? Он действует благостно, как-то именно благостно. Мне кажется, это у всех так…
– Нет, не у всех. Возьмите какого-нибудь тусклого чиновника. Этот, наверное, не подойдет к самому краю обрыва, как вы. Что же касается далей, он закроется от них газетой и будет читать хронику убийств или отдел наград и производств по службе. Нет, эти ощущения – удел натур ищущих, буйных, дерзающих…
– Неужели я буйная, дерзающая, ищущая? – с какой-то несвойственной ей конфузливой кротостью и с такой улыбкой вырвалось у нее.
– Я мало знаю вас, вернее, совсем не знаю, но думаю, что да.
– Чтобы так думать…
– Надо иметь какие-нибудь основания? – подхватил Тугарин. – Извольте! Я наблюдал вас и на раздаче подарков, и на обеде в Черкесском полку. Я видел, как мужчин тянуло к вам, но это не было только… как бы вам сказать, любопытство одной голой чувственности…
– Вам угодно, кажется, сказать, – подхватила на этот раз Лара, –
– Вот-вот. Вы так же волнуете и притягиваете, как вас самих притягивает и волнует… – он сделал широкий жест по направлению к обрыву и тотчас же прибавил: – А вы все-таки сделайте шаг назад, не то сорветесь, и я не успею подхватить вас.
Лара машинально последовала его совету и спросила с каким-то вызовом:
– А вы?
– Что я?
– Тогда, на обеде, и вы испытывали такое же желание заглянуть в бездну?
– Зачем этот вопрос? Кокетство? Вы же сами знаете силу своего обаяния.
– А вдруг бездна окажется высохшим ручейком с плоскими берегами?
– Во-первых, не окажется. А во-вторых, допустим даже и так. Надо жить сегодняшним днем и, если он даст мне иллюзию, то какое мне дело до завтра с его обманом, с его крушением иллюзий?
– Это вообще ваша теория или применительно к военному времени, в том смысле, что надо ловить момент, ловить наслаждения? Сегодня, сию минуту. Завтра будет уже поздно, завтра может ничего не быть.
– Мой взгляд всегда был таков, но, слов нет, война укрепила его.
Она смотрела на Тугарина вдумчивым, оценивающим взглядом. Вот мужчина с головы до ног. Весь, весь с его энергичным, волевым помещичьи-кавалерийским загорелым лицом, со стройным и сильным телом, в короткой черкеске, в папахе, надвинутой на уши, как носят горцы. Это сообщало ему что-то воинственно-звериное. И вот, неглупый и небанальный, он может схватить ее и, сжимая в беспомощный человеческий комочек, бросившись со своей добычей туда, где гуще деревья, грубо взять, насильнически, как брали фавны дриад, как брали амазонок центавры.
И ее чуть насмешливый взгляд был так выразителен, так говорящ, что он спросил: – Что вы хотите сказать?
– Я только подумала, но если вас интересует, скажу. Вы задали весьма любопытный вопрос. Это вечное, оно всегда останется: взаимное непонимание. Мы, женщины, и вы, мужчины, говорим на разных языках. Вы обыкновенно начинаете с того, чем мы кончаем. Вы идете прямо к телу и очень редко через тело к душе, чаще всего ограничиваясь одним только обладанием. Мы же идем к телу через душу. Сначала любовь, а уже потом чувственное наслаждение и восторги, как следствие любви. Будем откровенны: вы желаете меня, но если бы я позволила себя взять – я не говорю отдалась бы – на другой, на третий день, по дороге в вашу дивизию, вы так же взяли бы в поезде первую попавшуюся женщину. Имейте мужество сознаться. И это вы, Тугарин, далеко не такой, как все. Что же сказать о всех?
– Пусть так! – согласился он с тем же вызовом, который за минуту был у нее. – Но тогда будем же до конца откровенны. Сказанное вами только что полно красоты и поэзии. Но вы-то, вы сами, всегда были верны этой красоте и поэзии?
– Нет, не всегда, должна покаяться, не всегда!
– Так почему же отгораживаетесь от меня барьером сложных чувств? Почему не смотрите на меня, как на тех, других?
– Потому, что вы сами не пожелали бы очутиться в роли тех, других, в сущности, унизительной роли. Тем я позволяла, к тем я снисходила. Порой из жалости, порой из вежливости. Порой это был каприз, вспышка… как тот…