Дикая история дикого барина (сборник)
Шрифт:
12. Считался лучшим во Франции (после Франсуа Поммероля) знатоком оружия.
13. Чинил и собирал всевозможные механизмы.
14. Ковал в кузнице.
15. Пёк хлеб.
16. Отливал маленькие пушечки.
17. Работал на токарном станке.
18. Чеканил монеты.
19. Плёл корзины.
20. Мастерил сети.
21. Прибивал
22. Огородничал. Собирал первые урожаи зелёного горошка, которые продавал.
23. В случае поломки экипажа в дороге Людовик вооружался топором, «брал в руки нужный инструмент и делал всё, что нужно для ремонта. Рубил дерево, распиливал его должным образом, менял колесо, дышло, ось».
24. Устанавливал и стеклил оконные рамы в Лувре.
25. Заготавливал мясо.
26. Мастерил петарды.
27. Варил варенье.
28. Был мастером по составлению ароматов.
29. Играл на лютне.
30. Был рисовальщиком, гравёром и живописцем.
31. Слыл хорошим композитором.
32. Ставил балеты.
33. Танцевал. Как героические партии – в «Любви Рено и Армиды», например, исполнил партию демона огня, – так и комические – в «Четырёх частях света» и в «Балете ради смеха». Танцевал грабителей, авантюристов, испанцев, продавцов зелени.
34. В 1633 году поставил первое модное дефиле, в котором участники двигались под музыку, «соответствующую одежде».
35. Самое известное произведение Людовика – «Мерлезонский балет». Музыка, сюжет, костюмы, постановка танцев – всё было его. Танцевал он в этом балете всего дважды. Первый раз исполнил женскую роль торговки приманками. Второй раз станцевал фермера.
36. Всем своим любовницам (точнее, двум чередовавшимся между собой – де Отфор и де Лафайет) писал стихи.
Слыл занудой и посредственностью, после смерти стал объектом разных идиотств и кривляний, часть из которых мы имели счастье наблюдать по телевизору.
История – она баба справедливая, лишний раз убеждаюсь.
Долго ли терпеть?
В Москву в 1812 году вошло, по правде говоря, две армии.
Одна армия считалась лучшей в мире. Под управлением гения. Вошла колоннами, под музыку имперских маршей. Это я о французах.
Вторая армия была самодеятельной, без всякого управления, и состояла из подмосковских крестьян, которые вошли в Москву поартельно, вразнобой и без маршей.
Москва вскоре загорелась, и две армии, демонстративно не замечая друг друга, принялись осваивать оставленные без присмотра ресурсы.
Французов больше интересовали драгметаллы. Русское крестьянство кряжисто выламывало всё способное быть полезным в непростой
Именно так Подмосковье познакомилось с такой острой новинкой повседневности, как стул. Стул произвёл некоторую революцию в природном сознании подмосковных жителей. Индивидуальная площадка для сидения вместо привычной коллективистской лавки. Мобильность дизайна, способность легко и прихотливо трансформировать внутреннее пространство избы вместо вековечного и непоколебимого сидения вдоль стен по возрасту и почёту с бородами до пояса.
Жадное осваивание Москвы подмосковным крестьянством пылающей осенью 1812 года сделало для европеизации России больше, чем основание Санкт-Петербурга. Во всяком случае, больше, чем учреждение Академии наук вкупе с Академией художеств, это точно.
Европу из Москвы вывозили на подводах.
Это не был грабёж. Это был крестьянский Клондайк.
Москвичи, оставшиеся в городе, метались меж вестфальских гренадёров, итальянских фузилёров, Старой и Молодой гвардией и прочей прилично озверевшей солдатней. По воздуху искры, гарь, пух, чьи-то клочья летят, колокола от жара звонят сами, а из дымных закоулков выползает серо-бурая всепоглощающая крестьянская масса и по-муравьиному деловито стаскивает сапоги, самовары и конские дуги в кучи для удобства транспортировки к своим муравейникам.
Зажиточных москвичей из центра старой столицы крестьяне за русских принимали с оговорками. Проводили экспресс-диагностику русскости: не знаешь, когда День св. Триандофила-травосея Египетского, не очень твёрдо читаешь по памяти «Верую»?! Москвич, не взыщи!
Маршал Ней жил на Маросейке, рядом с Ильинскими воротами. Его адъютант, молодой такой француз, утром выходит из дома, который занимает Ней, видит, что русские крестьяне активно разбирают что-то из соседнего здания. В центре. В расположении французского корпуса. В трёх шагах от маршала Франции, герцога Эльхингенского, покорителя Европы, сокрушителя всего на свете Мишеля Нея.
Адъютант к ним. Он же молодой. И вот подходит он сначала очень решительно, по-гасконски так подходит, эполеты, орден Почётного легиона, аксельбанты, пропахшие порохом Бородина. И начинает этих крестьян видеть всё ближе и ближе. С каждым шагом всё отчётливее.
Сначала-то он решил всех разогнать строгим окриком, распугать всё это безобразие в лаптях, чтобы разлетелось неприятно деловитое вороньё, хлопая армяками. Но с каждым шагом решимость и задор адъютанта оставляют потихоньку. И когда он подходит совсем близко к продолжающим растаскивать какие-то кровати мужикам, то решимости у него хватает только негромко спросить, неожиданно даже для самого себя:
– А где тут, господа, госпиталь?
По-французски спросить.
Мужики его вроде и не слышат. Продолжают страдничать. Увязывают, упихивают и выволакивают. В спину адъютанту смотрят его родные солдаты, которым тоже интересно стало, чем тут дело закончится. А в лицо адъютанту смотрят русские глаза из-под бровей. И адъютант понимает, что он здесь совсем один, со своим орденом, аксельбантами и эполетами. Что сзади стена и впереди стена. И серое, огромное и безразличное небо Азии над головой. И с неба тоже кто-то смотрит на него, капитана. И что теперь делать ему? Как, куда, зачем?!