Дикие лебеди
Шрифт:
Мама пыталась его лечить, обратилась в клинику при бывшем управлении провинции, потом в психиатрическую больницу. Но как только в регистратуре слышали имя отца, в ответ качали головами. Там не могли его принять без разрешения властей — а сами просить о подобном разрешении не отваживались.
Мама обратилась в главенствующую группу цзаофаней папиного отдела и попросила дать разрешение на госпитализацию. Группой руководила товарищ Шао, а на более высоком уровне — Тины. Товарищ Шао огрызнулась: отец наверняка симулирует душевную болезнь, чтобы избежать наказания, а мама ему помогает, пользуясь своим прошлым (ведь ее отчим, доктор Ся, был врачом). Отец — «пес, упавший в воду, которого нужно
По указанию Тинов цзаофани повели против отца кампанию в дацзыбао. Очевидно, Тины рассказали мадам Мао о «преступных словах», которые он произнес на «митинге борьбы» и в беседе с ними, а также употребил в письме к Мао. В дацзыбао сообщалось, что мадам Мао в негодовании поднялась с кресла и воскликнула: «Для человека, смеющего так нагло нападать на Великого Вождя, и тюрьма, и даже смертный приговор — слишком легкая кара. Мы его как следует накажем, и только потом разделаемся с ним!»
Во мне эти стенгазеты вызывали неподдельный ужас. Отца прокляла сама мадам Мао! Ему точно пришел конец. Однако, парадоксальным образом, одна из дурных черт ее характера оказалась нам на руку: ее больше волновали личные враги, чем противники режима, и, поскольку она не знала моего отца и никогда с ним не ссорилась, она не стала преследовать его. Мы, однако, об этом не подозревали, и я утешалась только мыслью, что, быть может, это не более чем слух. Теоретически дацзыбао выпускались неофициально, их писали «массы», они не относились к государственной прессе. В глубине души я, тем не менее, понимала, что автор статьи написал правду.
Злоба Тинов и проклятие мадам Мао придали митингам цзаофаней еще больше жестокости, хотя отцу по — прежнему позволяли жить дома. Однажды он вернулся с сильно поврежденным глазом. В другой раз я видела, как он стоит на неспешно едущем по улицам грузовике. На шее у отца висела тяжелая доска, тонкая проволока врезалась в шею, руки ему больно скрутили за спиной. Он старался держать голову прямо, сопротивлялся пригибавшим ее цзаофаням. Больше всего меня опечалило, что он, казалось, не замечал боли. Безумие отделило рассудок от тела.
Он изорвал все фотографии из семейного альбома, на которых присутствовали Тины. Он жег пододеяльники, простыни, нашу одежду. Отламывал ножки столов и стульев и тоже их сжигал.
Однажды в полдень мама отдыхала в спальне, а отец сидел в кабинете в своем любимом бамбуковом кресле. Вдруг он вскочил на ноги и вмиг очутился в спальне. Услышав грохот, мы ринулись вслед за ним и увидели, что он вцепился маме в горло. Мы с криками пытались оторвать его руки. Казалось, он сейчас ее задушит. Вдруг он отшвырнул ее и большими шагами вышел из комнаты.
Мама медленно села. Лицо у нее было землистого цвета. Левой рукой она прикрывала ухо. Отец разбудил ее ударом в висок. Тихо, но спокойно она сказала рыдающей бабушке: «Не волнуйся, все в порядке». Потом обратилась к нам: «Посмотрите, что с отцом, и ступайте к себе». Она прислонилась к овальному зеркалу в раме камфорного дерева, висевшему в изголовье кровати. В зеркале я увидела ее правую кисть, судорожно вцепившуюся в подушку. Бабушка просидела у дверей родительской спальни всю ночь. Мне тоже не спалось. Что будет, если в другой раз он запрет дверь и нападет на маму?
Мама почти перестала слышать на левое ухо. Она поняла, что оставаться дома слишком опасно, и на следующий день пошла в свой отдел — просить, чтобы ей выделили угол. Цзаофани встретили ее приветливо. Ей дали крошечную, примерно два с половиной на три метра, комнатку в домике садовника в глубине сада. Воткнуть туда удалось только кровать и стол, между которыми невозможно
В ту ночь мы спали в этой клетушке с мамой, бабушкой и Сяофаном — все вместе на одной кровати, не имея возможности ни вытянуть ноги, ни повернуться. У мамы усилилось маточное кровотечение. Мы очень испугались, потому что на новом месте не было плиты, чтобы стерилизовать шприц и иглу. От усталости я в конце концов забылась неверным сном, но ни бабушка, ни мама не сомкнули глаз.
В течение последующих нескольких дней Цзиньмин оставался с отцом, а я жила с мамой, помогала бабушке ухаживать за ней. Соседнюю комнату занимал молодой вожак цзаофаней из маминого района. Я с ним не здоровалась — вдруг он не хочет, чтобы к нему обращались члены семьи «попутчика капитализма». К моему удивлению, он приветствовал нас как обычно. С мамой он вел себя вежливо, хотя и суховато. После демонстративной враждебности отцовских сослуживцев — цзаофаней это было приятным сюрпризом.
Как — то утром, когда мама умывалась перед домом — внутри места не хватало, — сосед окликнул ее и спросил, не хочет ли она поменяться с ним комнатами. Его была вдвое больше нашей. Мы переехали в тот же день. Он же помог добыть вторую кровать, так что теперь мы могли спать с относительными удобствами. Нас очень тронула его забота.
У этого молодого человека, сильно косившего, была очень красивая девушка, которая оставалась с ним на ночь (по тем временам смелость почти неслыханная). От нас они, похоже, не скрывались. Ведь «попутчикам капитализма» не пристало распространять сплетни. Утром они всегда приветливо мне улыбались при встрече, и я видела, как они счастливы. Я поняла, что когда люди счастливы, они становятся добрее.
После того как мама почувствовала себя лучше, я вернулась к отцу. Квартира была в ужасном состоянии: окна перебиты, по всему дому разбросаны обломки горелой мебели и обрывки одежды. Отец, казалось, не замечал моего присутствия; он только нарезал и нарезал круги по дому. На ночь я запиралась в спальне, потому что он не мог уснуть и настойчиво завязывал со мной бесконечные, бессмысленные разговоры. Но над дверью было слуховое окошко, которое не закрывалось. Однажды я проснулась и увидела, как он проскальзывает сквозь это крошечное отверстие и ловко спрыгивает на пол. На меня он, однако, не обратил никакого внимания. Он принялся почти без усилий швырять по комнате тяжелые стулья из красного дерева. В своем безумии он стал нечеловечески ловок и силен. Жить с ним было кошмаром. Я неоднократно собиралась сбежать к маме, но мне не хватало духу оставить его.
Несколько раз он набрасывался на меня с побоями, чего никогда не случалось раньше, и я пряталась во внутреннем дворике под окнами нашей квартиры. Холодными весенними ночами я в отчаянии ожидала, когда наконец он уснет и наверху все стихнет.
Однажды он куда — то исчез, и, охваченная дурным предчувствием, я выбежала из квартиры. По дороге я встретила соседа, который спускался с верхнего этажа. Некоторое время тому назад мы перестали здороваться во избежание неприятностей, но тут он сам со мной заговорил: «Я видел, как твой отец лезет на крышу».
В доме было пять этажей. Я помчалась наверх. Слева над лестничной площадкой было прорезано небольшое окошко, выходившее на плоскую черепичную крышу соседнего четырехэтажного дома. Крышу обрамляло низкое железное ограждение. Подтянувшись и выглянув в окно, я увидела, что отец стоит на самом краю крыши. Мне показалось, что он уже занес над ограждением левую ногу.
«Папа», — позвала я дрожащим голосом, изо всех сил стараясь говорить спокойно. Я инстинктивно поняла, что его нельзя пугать. Он замер, а потом обернулся ко мне: «Что ты здесь делаешь? Пожалуйста, помоги мне пролезть через окно».