Дикие лебеди

Чжан Юн

«Первое: как член Коммунистической партии, Чжан Шоуюй имеет право писать партийному руководству. Какие бы серьезные ошибки ни содержались в его письме, они не могут служить основанием для обвинения его в контрреволюционной деятельности. Второе: необходимо провести расследование и, как заместитель заведующего отдела пропаганды провинции Сычуань, Чжан Шоуюй должен подвергнуться критике со стороны народных масс. Третье: окончательное решение по поводу Чжан Шоуюя может быть принято только по окончании культурной революции. Чжоу Эньлай».

От радости мама лишилась дара речи. Записка не была адресована новым хозяевам Сычуани,

чего естественно было ожидать, поэтому она могла не передавать ее ни им, ни кому — либо другому. Значит, Чжоу хотел, чтобы она сохранила ее у себя и показывала, кому сочтет нужным.

Янь и Юн сидели слева от мамы. Повернувшись, она увидела на их лицах радость.

Через два дня она села на обратный поезд в Чэнду, и все время держалась рядом с Янь и Юном, беспокоясь, что Тины прознают о записке и натравят на маму своих палачей. Янь и Юн также считали, что маме жизненно важно быть при них, чтобы ее «не похитили люди из «Двадцать шестого августа»». Они настояли, что проводят ее от станции до нашей квартиры. Бабушка угостила их блинчиками со свининой и зеленым луком, которые они проглотили в два счета.

Я сразу полюбила Янь и Юна. Цзаофани, но такие сердечные, приветливые, добрые к нашей семье! Даже не верилось. Было ясно с первого взгляда, что у них роман: по тому, как они разглядывали, поддразнивали, касались друг друга — такое поведение на людях встречалось нечасто. Я слышала, как бабушка со вздохом сказала маме, что неплохо было бы подарить им что — нибудь на свадьбу. Мама сказала, что это невозможно: если о подарке прознают, молодая пара попадет в беду. Принятие «взятки» от «попутчика капитализма» — серьезное нарушение для любого цзаофаня.

Янь, студентке третьего курса университета Чэнду, было двадцать четыре года, она училась на бухгалтера. Половину ее живого лица занимали очки в толстой черной оправе. Она часто смеялась, запрокидывая голову назад. Ее смех согревал сердце. В тогдашнем Китае мужчины, женщины, дети носили темно — синие или серые куртки и штаны. Узоры запрещались. Несмотря на единообразие, некоторые женщины умудрялись показать, что задумываются о своей одежде. Но не Янь. Вечно казалось, что она застегнулась не на ту пуговицу; короткие волосы она кое — как убирала в растрепанный хвост. Даже влюбленность не заставила ее обратить внимание на собственный вид.

Юн придавал моде больше значения. Он носил соломенные сандалии и подворачивал штанины. Студенты любили соломенные сандалии — намек на связь с крестьянством. Юн держался тактично, умно и произвел на меня громадное впечатление.

Весело поужинав, Янь и Юн стали прощаться. Мама проводила их вниз по лестнице, и они шепнули, что записку Чжоу Эньлая нужно хранить в надежном месте. Мама не рассказала о встрече с Чжоу ни мне, ни сестре с братьями.

В тот вечер мама показала записку своему бывшему коллеге. Чэнь Мо работал с родителями в Ибине в начале 1950–х годов и ладил с обоими. Одновременно ему удалось сохранить хорошие отношения с Тинами, после их реабилитации он присоединился к ним. Мама со слезами на глазах попросила его освободить отца ради старой дружбы, и он пообещал замолвить словечко перед Тинами.

Время шло, и в апреле отец вернулся домой. На душе у меня стало легче и веселее, но почти тотчас радость сменилась страхом. Его глаза горели странным огнем. Он не рассказывал, где был, а если вообще что — либо произносил, я с трудом разбирала

слова. Он не спал и круглые сутки расхаживал по квартире, разговаривая сам с собой. Однажды он выгнал всю семью под ливень, утверждая, что мы должны «пройти через революционную бурю». В другой раз, получив конверт с зарплатой, бросил его в печку и заявил, что «порывает с частной собственностью». Нам открылась страшная правда: отец сошел с ума.

Средоточием его безумия стала мама. Он набрасывался на нее, обзывая «бесстыжей» и «трусливой», обвиняя в том, что она «продала душу». Затем без всякого перехода начинал, к ее величайшему смущению, выражать при всех свои нежные чувства: признавался в горячей любви, каялся в том, что был дурным мужем, молил «простить и вернуться».

В первый свой день дома он, подозрительно глядя на маму, спросил, чем она занималась все это время. Она сказала, что ездила в Пекин хлопотать о его освобождении. В ответ он недоверчиво покачал головой и потребовал доказательств. Она решила не рассказывать ему о записке Чжоу Эньлая. Она видела, что он не в себе, и боялась, что он отдаст записку не тем, кому следует, возможно, супругам Тин, если «партия прикажет». Она даже не могла призвать в свидетели Янь и Юна, потому что отец мог счесть, что она не вправе была общаться со студентами — цзаофанями.

Он настойчиво возвращался к этой теме. Каждый день подвергал маму все новым и новым допросам, ловил на непоследовательности. Им все более овладевали подозрительность и смятение. В гневе он порой доходил до рукоприкладства. Мы, дети, хотели помочь ей, старались прибавить ее рассказам убедительности. Но когда отец начинал нас допрашивать, дело только больше запутывалось.

Как выяснилось позднее, в тюрьме следователи постоянно внушали отцу, что, если он не напишет «признания», жена и дети откажутся от него. Добиваться признаний было обычным делом. Чтобы сломить дух жертвы, требовалось выбить из нее «повинную». Но отец сказал, что ему не в чем признаваться и он ничего не будет писать.

Тогда следователи заявили, что мама от него отреклась. Когда он попросил, чтобы ему разрешили свидание с ней, то услышал в ответ, что она получила такое разрешение, но отказалась им воспользоваться, ибо «проводит черту» между собой и мужем. Когда следователи поняли, что у отца начались слуховые галлюцинации, свидетельствовавшие о шизофрении, они, обратив его внимание на слабый гул голосов в соседней комнате, заявили: мама там, но не хочет его видеть, пока он не напишет признания. Следователи очень хорошо разыграли эту сцену, и отец решил, будто и впрямь слышит мамин голос. Рассудок стал изменять ему. И все же он не оговорил себя.

Когда его выводили из тюрьмы, один из следователей сказал, что его отпускают домой под надзор жены, которой «партия поручила следить» за ним; дом будет его новой тюрьмой. Он не знал причины своего внезапного освобождения и в растерянности ухватился за это объяснение.

Мама понятия не имела о том, что с ним делали в тюрьме, и когда отец спрашивал ее, почему его выпустили, не могла дать удовлетворительного ответа. Она не смела сказать ему не только о записке Чжоу Эньлая, но и о том, что ходила к Чэнь Мо, правой руке супругов Тин. Отец не потерпел бы, чтобы его жена «просила подачки у Тинов». Образовался порочный круг: безвыходность маминого положения и безумие отца усугублялись тем, что подпитывали одно другое.