Дикие пчелы
Шрифт:
– Понял.
– Жить будешь в Ольге. Возьмем приказчика, завезем товары, он будет торговать, а ты развлекаться охотой. Без моего ведома и пальцем не пошевелишь. Неси водку, пошли к приставу. Он здесь хозяин, а к хозяину надо приходить с низким поклоном, – приказал Цыгану Безродный.
Долго пили новоиспеченные друзья. Баулин поведал Безродному о здешнем житье-бытье, про искателей.
– Зачем мне все это рассказываете? Ведь я честный купец. Буду тихо и мирно заниматься торговлишкой,
– Хватит, Степан Егорыч, со мной играть в прятки. Я ведь не мальчишка в коротких штанишках. Живу здесь, дай бог памяти, двадцать с хвостиком лет. Каждого вижу насквозь. Живу и все мечтаю разбогатеть и удрать в Питер. Но мечты так и остались мечтами. Говори о деле. Бери меня в свой пай. Не прогадаешь.
– Взят. Пять тысяч годовых – и ты обо мне ничего не знаешь и не ведаешь.
– По рукам. Но ты не думай, что я простак, надо будет, еще подою. Здесь все продается и покупается. Однова живем.
– И честь? – спросил Безродный.
– Если нечем торговать, приходится торговать и честью. Налей-ка, Григорий Севастьянович, по стопарику. Обмоем сделку, продадим честь, – криво усмехнулся Баулин.
– Где присоветуешь мне жить? – спросил Безродный Баулина.
– В Божьем Поле. Самое большое пока село в тайге. До перевала рукой подать, и там перекрещиваются все таежные тропы. Мимо Божьего Поля никто не пройдет. Оглядишься – и сам поймешь, что лучше места не сыскать.
Терентий Маков купил двух коней, телегу, семена, сбрую, плуг, бороны. От новой сбруи пахло кожей. Телега была на железном ходу. Все свое. Больше не батрак. Он хозяин! Под старость лет пришла к нему радость. Богач! Такое бы иметь у себя на родине!
Терентий получил прописку в маленькой деревне Суворове. Так и заявил в управлении, что хочет прописаться в самой маленькой деревне: мол, чем меньше, тем меньше зависти. Приехал в Веселый Яр, усадил Груню на телегу и покатил на свою землю.
Козины приписались в деревне Божье Поле. Туда уже был построен тележный тракт. Построен через непролазные чащобы, по крутым сопкам, уложены мосты через звонкие ключи и речки. Туда же приписали и Турина, чтобы был под надзором деревенского старосты Ломакина, тоже коштового, хотя и ссыльного. Но вот берданку Турину купить Баулин не разрешил: бунтовщик, мол, мало ли что…
Тарахтели телеги. Турин и Козин медленно брели следом за телегами и мирно беседовали:
– Все это хорошо и ладно, что нам казенный кошт, землю по-за глаза, но пойми, Калина, что и здесь с нас скоро почнуть драть три шкуры. Где ты видел, чтобы царь свое упустил?
– Оно-то так. Но и ты пойми, Турин: кто бы ни взял власть в свои руки, тот и будет с мужика драть. Бунты – дело зряшное. И не про ча они нам: мы
– «Мирные». Чудак человек, будь дружнее мужики, разве бы смог Ермила отобрать у тебя землю? Где же тута мир? Ты один захотел перекричать бурю? Кишка оказалась тонкой. И не перекричишь, ежли будешь в одиночку равнять эти сопки. Так я говорю, Федор?
– Ладно, ладно, ты дуди свое, но сына не сбивай с панталыку.
– Сам не маленький – разберется, где кривда хромает, где правда ровной стежкой идет. Жизнь так и так его своим концом тронет. А когда тронет, то и он думать почнет.
Перед перевалом Безродный догнал маленький обоз. Остановил взмыленного араба, сказал:
– Вот, люди! И куда вас без ружей несет в такую дичь? Сейчас видел тигров. А вон и кабаны, – Безродный показал на табун, который перебегал дорогу.
Козинский жеребенок (он опередил обоз) резвился, наткнулся на кабанов, испугался, бросился сломя голову в сопку. И тут же из чащи, будто и людей рядом не было, выскочил тигр. Он пас это стадо. Прыгнул на лошонка, ударом лапы сбил его с ног, затем схватил за хребет зубами и понес в гору, как мышонка.
– Стреляй! Убей тигра! – завопил Калина.
– А зачем стрелять, жеребенок все равно сдох, – усмехнулся Безродный, огрел плетью коня и ускакал за перевал.
Отчаяние лишило рассудка Калину. Он выхватил топор из телеги и бросился за зверем. А тигр положил добычу на жухлую листву, хакнул кровью, тихо зарычал. При виде кровавой пасти и вершковых зубов Калина попятился, запнулся за валежину, упал на спину и покатился с крутой сопки. Тигр взял жертву в зубы и спокойно ушел за хребет.
С гор наплывала ночь, несла с собой страхи. Темнели сопки. Запах прелой листвы и расцветающего багульника стал еще ощутимее. Но Калине было не до этого, он ругался, плакал, растирая слезы на широком лице, на кудлатой бороде.
– Зря ты, Калина, так убиваешься. Лошонка не вернешь. Зверь взял свое и ушел. Твоя ругань ему нипочем. Давай гоношить костры, – предложил Гурин. – Горе мне твое явственно. Но ежли придет сюда еще тигр, то он лишит нас коней. Такая киса унесет запросто.
– И то дело, – вздохнул Калина, – слезами горю не поможешь.
Развели костры, накрепко привязали к телегам коней, сами жались к огню. А там, за кострами, в непроглядной темени, кто-то шуршал листвой, трещал сучьями. Над головой знобко дрожали звезды, в долине ухал филин грозно лаял гуран. Калина со зла и от страха метал в тайгу головешки, которые веером рассыпали искры, падали на листву, пока не занялся пожар. Но Гурин с Федькой бросились на огонь, который начал расползаться по листве, затушили его ветками.