Дикие сердцем
Шрифт:
— Вы когда-нибудь слышали о Бабельсберге?
— Кажется, это замок в Германии, из которого Гитлер собирался сделать нечто наподобие Камелота?
— Ja, ja, вы правы. Но историю о Камелоте христиане украли у моего народа. Священный Грааль — это арийский рыцарский орден. История Грааля гораздо древней, чем история короля Артура и рыцарей Круглого стола. Я сейчас все объясню.
Вернер энергично взмахнул рукой и опрокинул бокал с красным вином, который только что для него наполнили. Алое пятно растеклось по белоснежной скатерти. Поднялась суматоха, кто-то
— О чем это вы говорили с Вернером? — спросил Гай, обернувшись ко мне. Суп убрали, гостям подали рыбу, запеченную с помидорами. — Маленький философ, не правда ли? — Гай придвинул голову к моей и прошептал: — Sieg heil!
— Ты все знаешь? Я поражена! — Вернер переключился на соседку справа. Добросердечная женщина пыталась оттереть винное пятно с его брюк. — Этот человек неонацист, — сказала я, понизив голос.
— Я знаю, что он неонацист. О, рыба просто тает во рту!
— Ты не находишь это шокирующим?
— В тебе замечательно уживаются серьезность и детская наивность. Почему я должен быть шокирован?
— Но Вернер намекнул, что и твой отец принадлежит к числу сторонников неонацистов.
— Слишком мягко сказано. Если бы у него появился шанс, отец очистил бы Англию от евреев, цыган, славян, коммунистов и душевнобольных к завтрашнему утру. Одно время он считал и инвалидов нежелательными особами, но по известным причинам переменил точку зрения.
— Неужели твой отец полагает, что Гитлер был прав?
— Дорогая Фредди, сотни тысяч людей полагали, что Гитлер прав. Неужели ты думаешь, что после поражения Германии в войне они расстались со своими убеждениями? Почему вдруг? Война продемонстрировала преимущества одной военной силы над другой. Это не имело ничего общего с триумфом идеологии. Нацизм должен был уйти в подполье на некоторое время, но всегда найдутся те, кому близки положения евгеники, кто выступает за чистоту расы. Этому существуют весьма разумные объяснения.
— Неужели и ты… — я не осмеливалась произнести эти слова вслух.
— Не будь глупышкой. Конечно же нет. Я не нацист. Единственное, во что я верю, — так это в свое собственное благополучие. Обычно фанатикам, ущербным или просто слабым людям необходима какая-либо идея, чтобы они могли поверить в себя. Тебя же смущают рассказы священников о небесах и аде, о хождении по водам или воскрешении. Все это такие же фантазии, как и те, в которые верят нацисты.
— Но христиане не требуют уничтожения инакомыслящих. — Гай скептически улыбнулся. — Ну, хорошо, — сказала я, осознав зыбкость этого аргумента. — По крайней мере не сейчас.
— Ты забыла о Северной Ирландии. Никто не сможет точно сказать, сколько крови пролили во имя Христа.
— Но Христос не понукал своих последователей проливать кровь.
— Придумывая утопию, немецкие романтики даже вообразить не могли концентрационные лагеря и газовые камеры. Люди забывают
— Но твоему отцу близки идеалы нацизма?
— Так же, как и трем четвертям присутствующих здесь гостей. Тебе не близки? И мне, и Веру тоже, если его взгляды не изменились за последнее время. Думаю, что лорду Дирингу дорого только ясное морозное утро, которое идеально подходит для охоты. В этот список смело можно включить и леди Фриск. Единственное, во что она верит, — это в превосходство английского правящего класса над другими. Представь, в какой ужас она придет, если узнает, что обедает вместе с членами ФОА.
— ФОА?
— Фашистское общество Англии. Я придумал это название ради смеха, но отец считает, что оно вполне годится.
— Не понимаю, как ты можешь так легко к этому относиться!
— Посмотри на них. Большинство из новоявленных фашистов, кроме Вернера, на полпути к могиле. Все они настолько своенравны и капризны, что не могут прийти к единому мнению даже в мелочах. Они опасны не более, чем слепые котята. Отец стал фашистом под влиянием баронессы. Он никак не мог прийти в себя после бегства мамы. Фашизм дает отцу иллюзию могущества и силы.
Я взглянула на Вернера. Он вилкой катал по тарелке печеный помидор. Вернер казался совсем мальчишкой. Возможно, ему было года двадцать два — двадцать три, не больше. Когда я училась в школе искусств, мы, студенты, обожали говорить об анархизме, нигилизме, революции и других интересных материях, которые приближали нас к заманчивому миру взрослых. Я окинула взглядом остальных гостей. Их увлечение фашистской идеологией нельзя было оправдать юностью и отсутствием опыта. Все, кроме баронессы, казались бодрыми и веселыми. Кудри мадам дю Вивьер касались скатерти.
— Ты слишком далека от реальности, — продолжил Гай. — Большую часть жизни ты провела в Лондоне, общаясь с либерально мыслящими художниками и поэтами. Все знают, что представляют собой такие люди. Быть модным и современным для них важнее всего. Они не верят в отжившие идеалы и смело ниспровергают кумиров былых эпох. Бьюсь об заклад, твои друзья — противники цензуры, смертной казни и апартеида. — Я вынуждена была признать, что Гай прав. — Некоторые из них зашли так далеко, что объявили себя марксистами. Упоминание о любой религии вызывает у них презрительную ухмылку, они считают, что лишь католицизм с его строгими ритуалами достоин уважения. Разве не так?
— Ты хочешь сказать, что вопросы этики волнуют деревенских жителей?
— Конечно же нет. Я говорю о другом. Ты полагаешь, что люди, чьи взгляды расходятся с твоими, не могут быть нравственными. Нет, они моральны, но в соответствии со своими нормами. Кроме того, в городах хватает правых радикалов и расистов. В деревне не приветствуется индивидуализм. В городе люди собираются в группы по интересам. В деревне, в силу обстоятельств, все общаются со всеми. Не думаю, что здесь найдется еще хоть одна либерально мыслящая, артистичная особа, кроме тебя.