Дикий хмель
Шрифт:
Мы-то с Николаем думали, что ночи дождемся, а там, повезет, партизаны выручат. Вдруг слышим, шофер говорит:
«Вот она! Таперича, зараза, двинется».
А полицейский один к тому времени слез с кузова. Возле шофера стоял. Другой же полицай возрадовался, услышав слова шофера, и налег на кабинку: посмотреть захотел, наверное, где шофер неисправность обнаружил. Тут Николай его и ударил ногой: руки были связаны. Мне не связали. Зачем? Баба, да еще с пузом.
Ударил ногой в мужское место. Тот,
«Беги в балку, — шепчет Николай. — Я их отвлекать стану».
Балка — так овраги по-степному называются.
Отвлекать! Много ли наотвлекаешь со связанными: руками? И здесь мне как высветило, как словно кто-то мысль подал. Схватила я карабин, который полицай из рук выпустил. А напарник его как раз шум услышал, к борту поспешил...
«Шо там?»
Я ему в рот выстрелила. Как соску, ствол сунула, даже видела: зубы брызнули белыми осколками.
Мне бы догадаться и шофера прикончить. Автомат-то у него в кабине был. Но тогда я не сообразила. Выстрелила в того, что на полу кузова корчился, чтобы не поднялся гад. И побежали мы к балке. Шибко побежали. Шофер из автомата стрелять начал, мы уже за двести метров были. На этом расстоянии автомат не страшен. Карабин, он дальше бьет.
Балкой, балкой... Стали мы уходить по-быстрому. А Николай задыхается. С сердцем плохо. Пробовала на себе нести. Противится.
«Ребенка, — твердит, — сбереги... Сбереги ребенка».
Умер Николай за полночь. У меня выкидыш случился... Замерзла бы, наверное... Закоченела. Повезло. Хуторские бабы с трудовой повинности возвращались. Подобрали, выходили.
Вот, Наташа, той осенней ночью и закончилась моя личная жизнь...
Первой пришла Нина Корда. Она поцеловала меня в прихожей, дала завернутый в бумагу эстамп. Ее мужа по имени Антоша несколько раз видела у проходной — он часто встречал Нину. Антоша протянул цветы, сказал:
— Здравствуйте.
Нина Корда пояснила:
— Я специально привела Антошу пораньше, чтобы он поработал на кухне. В подобных случаях он совершенно незаменимый человек.
— Что ты, что ты, — застеснялась я. — Я и сама с двумя руками.
— Это ты совершенно зря, — тоном, не терпящим возражения, сказала Нина Корда. — Антоша работает поваром в ресторане «Берлин».
— Да-да, — потирая ладонь о ладонь, согласился Антоша и деловито спросил: — Где фартук?
Фартук у меня был только один. Я сняла его и передала Антону.
— Вот это ковер! — восхитилась Нина. — А почему я не вижу Бурова?
— Буров на рынке.
— Мужчины при деле, — удовлетворенно заметила Нина и предложила: — Постоим на балконе.
На балконе было хорошо. Тянуло ветром со стороны леса. Воздух не пахнул городом, потому что машин в воскресенье почти не было.
Однако поболтать нам не удалось. Услышали
Потом приехал Буров с рынка.
Вслед за ним — Прасковья Яковлевна Крепильникова. Она привезла в подарок подушку.
— Обещала, стало быть, тебе к свадьбе подарить. Так ведь свадьбу ты зажилила.
— Ничего, Прасковья Яковлевна, не расстраивайся, — сказала Люська. — Вот сегодня и будет сразу свадьба, сразу новоселье.
— Это хорошо, — согласилась Крепильникова.
Подивилась ковру, спросила:
— А сидеть мы на чем будем? Неужели стульев нет? Ужасть!
— На свою подушку и сядешь, — ответила Люська.
— Нет, — запротестовала Прасковья Яковлевна. — Мне хоть какую завалящую табуретку, а надо. Иначе не могу.
Что же делать?
Пришлось ставить для нее табуретку. Мы все Люська, — Корда и я — были в брюках. И на мягком роскошном ковре нам было очень удобно. Прасковья Яковлевна сидела среди нас, как султан на троне. И, поскольку ей трудно было нагибаться за закусками, Антоша любезно подавал ей то одно, то другое блюдо.
Луговая все-таки приехала.
Мы были уже навеселе. И Анне Васильевне пришлось выпить штрафной бокал. Но прежде она сказала тост. Короткий, запоминающийся:
— Я дарю новоселам два подарка. Первый — фужеры. Они нужны всегда, когда в доме радость, когда в доме праздник. А я желаю, чтобы в этом доме всегда было радостно, и празднично. Второй, он совсем скромный, совсем маленький, но с очень большим-большим значением. — Анна Васильевна открыла небольшую коробочку и вынула оттуда пустышку с продетой в кольцо розовой лентой.
Все захлопали, а Буров покрылся багровыми пятнами...
Потом все было обыкновенно. Выпивали, смеялись, разговаривали. Только Прасковья Яковлевна сидела напряженная, потому что Луговая не потребовала себе табуретки. И, обозревая нас всех с высоты своего сиденья, Крепильникова чувствовала себя неловко.
К сожалению, в самом, конце Буров затеял с Луговой дикий спор, о гениальности и одаренности. Собственно, даже в более узком плане — о проблеме гениальности и помешательстве.
Вынул из какой-то папки несколько пожелтевших листочков машинописного текста и заявил, что это статья доктора Вильгельма Ланге (Гамбург) из Клинического архива, изданного в 1929 году под редакцией доктора Сегалина. Из пространных выкриков Бурова я поняла, что большинство великих людей имели ярко выраженные психические отклонения.
Помню, Буров читал:
— Юлий Цезарь — алкогольная эпилепсия.
Бисмарк — мания с бредом величия, тяжелая психопатия с истерическими симптомами. Периодические сильные колебания настроения.