Дикий хмель
Шрифт:
Наполеон — страдал тиком лица. Галлюцинациями. Судороги в плечах, в губах, в икроножных мышцах.
Рихард Вагнер — мания величия. С потребностью проявлять всюду свою личность.
Доводы Луговой значили для него меньше, чем спасибо для сантехника.
Уняла Бурова Корда. Она сказала:
— Андрей, ты кричишь столь дико, что мы можем подумать, ты тоже гений.
Он посмотрел на нас. Потом вдруг засмеялся таким нормальным, здоровым смехом, что сразу стало ясно: опасения насчет гениальности безосновательны...
ГЛАВА
Они шли по траве, невидимой, но мягкой. И ветер лизал им лица. И трава щедро пахла весной. Ночь чуточку хмурилась редкими низкими тучами, но звезды в небе мерцали обыкновенные, беззаботные. Нормальные звезды, как до войны.
Тук, тук, тук — дятлилась тишина перестуком, не птичьим, а пулеметным, жжу-жжу — пели пчелы, отлитые из свинца.
Иногда тьма вдруг розовела, словно женщина от комплимента. Ракета с дымным, серым хвостом лениво проплывала вдоль зубчатого, похожего на частокол леса. В такие минуты Миронову хотелось ничком рухнуть на землю, прижаться к ней. А может, и не хотелось. Может, он был смелым парнем. И эти ракеты развлекали его, точно фейерверк. Но шагавший впереди него капитан Самшелов по опыту знал, что необстрелянные новички торопятся обнимать землю, словно она дева. И самочувствие Миронова представлялось ему именно таким.
Самшелов слышал за спиной дыхание солдата, ступавшего за ним след в след, как и учил капитан. Так нужно было идти, чтобы не напороться на случайную мину, не свалиться в какую-нибудь воронку.
— Передовая? — спросил Миронов, когда они спрыгнули в окоп и сухая глина, шурша, как мышь, поползла по стенам.
— Глубокий тыл, — может, и неудачно, но все же пошутил капитан Самшелов. Он считал обязательным пошутить в такой момент. Он верил — шутка не родня страху.
Минут десять они петляли вместе с траншеей. Наконец оказались в землянке разведчиков, тесной и прокуренной, будто трубка. Сиротливый свет каганца освещал лишь дно опрокинутой бочки, которая, очевидно, служила хозяевам столом, потому что на ней, бросая короткие тени, возвышались котелок и распечатанная консервная банка.
Крепкий и рослый старшина Шатохин подал команду: «Встать! Смирно!»
Капитан махнул рукой, что должно было означать «Вольно», и представил:
— Наш новый боец — рядовой Миронов.
И тогда из темных, окутанных дымом углов к свету каганца пододвинулось шесть удивленных лиц. И шесть пар не менее удивленных глаз уставились на пришельца. Ростом он был невысок, уж очень хил и даже для трудного военного времени необыкновенно худ.
— Товарищ бежал из плена? — с мягким акцентом и такой же иронией спросил грузин Чхеидзе.
— Разговорчики! — одернул капитан.
Шатохин сверкнул глазами на юмориста, сказал новичку:
— Располагайся.
Лица разведчиков опять растворились в темноте. Потом могучий, широкоплечий солдат
— Покормить его треба.
Старшина подвинул Миронову банку с консервами, сказал:
— Ешь. — И, видя, с каким аппетитом новичок набросился на еду, милостиво заметил: — Откормим.
— Нет, — продолжая жевать, возразил Миронов. — Я всегда худой. Комплекция у меня такая.
— Комплекция у тебя терпимая, — сказал Зинченко. — Главное — мускулы...
— Мускулы есть, — усмехнулся Миронов.
— Ты хоть знаешь, куда попал? — спросил Чхеидзе.
— Знаю. Капитан рассказывал...
Отделение старшины Шатохина славилось в разведроте не только богатым послужным списком, но и особым личным составом.
Сам спортсмен, перворазрядник по футболу, Шатохин сумел добиться у начальства редкой льготы: права выбора бойцов-спортсменов, прибывающих в часть. Поэтому в отделении Шатохина на сегодняшний день было два гимнаста, штангист, два боксера и городошник. Вот только общий любимец и весельчак многоборец Иван Волобуев погиб восемь дней назад, подорвавшись на немецкой мине. Ему-то и привел замену командир разведроты.
Если война чем-то и похожа на спорт, то лишь тем, что солдата, как и спортсмена, проверяют делом. У разведчиков такой возможности, пожалуй, больше чем у других.
Ночью, в очередном поиске, немцы обнаружили разведгруппу. Нашпиговав темноту трассирующими пулями, заставили ребят прижаться к молодой траве, заставили ползти назад по-пластунски. Старшина Шатохин сам решил прикрыть отход отделения. В помощники взял новичка Миронова.
Перейдя линию фронта, разведчики еще долго слышали трескотню выстрелов за плотиной. Но с приближением рассвета наступила тишина. Она казалась всем зловещей, как похоронный марш, потому что старшина Шатохин и рядовой Миронов не возвращались. Каждый досадовал, что старшина недооценил ситуацию и оставил при себе новичка. Ничего путного из этой затеи не могло получиться.
Только в девятом часу утра позвонили из соседнего полка: на их участке из тыла противника вышел разведчик Миронов и вынес на себе раненого старшину Шатохина.
Небритый, грязный, усталый, Миронов жадно набросился на котелок, в котором ароматно парила гречка.
— Ты того, расскажи поперву, — взмолился Зинченко. — Як все было?
— Просто, — ответил Миронов, но котелок не оставил. — Когда старшину ранило, я взвалил его на плечи и пошел вправо. Чувствовал, немцы обходят нас. Так и вышло. В темноте они стали палить друг в друга. А я выбрался к реке. И случайно нашел каюк.
— Что такое каюк? — спросил кто-то.
— Лодка.
— Ты откуда родом?
— Нэ мэшайте, пусть рассказывает...
— Родом я из Азова... Так вот, каюк был в камышах спрятан. И случайно я на него наткнулся. Втащил старшину в каюк. Перевязал, как мог... Над рекой туман. Оттолкнулся палкой от берега. И вниз по течению. Слышу, голоса немецкие за спиной остаются. Значит, хорошо. Немного погодя уткнулись мы в берег. И лесом...
— А старшина?