Дикий сад

Миллз Марк

Гарри сообщил, что приехал в Италию на Венецианское биеннале, ежегодный международный фестиваль искусств. Для Адама это стало новостью, причем новостью обнадеживающей — значит, брату все же придется куда-то уехать. Британские мастера стали той силой, с которой нужно считаться, утверждал Гарри. Особенно в скульптуре. Так, на прошлом биеннале Линн Чэдвик увел главный приз из-под носа у самого Джакометти, а многие современные скульпторы достойны считаться преемниками Генри Мура и Барбары Хепуорт: Мидоуз, Фринк, Торнтон, Хоскин —

все эти художники были всего лишь именами до тех пор, пока Гарри не оживил их яркими описаниями созданных ими работ.

Эти скульпторы, объявил Гарри, составляют новое движение. Смелые абстракции предшественников — не для них. Их творения уходят корнями в послевоенный мир разрушенных домов и поломанных судеб. Их язык — язык ужаса и страха. Они врываются в человеческую форму, сдирают с нее кожу, отрывают члены, отбрасывая все ненужное. И в конечном итоге представляют миру армию созданий — отчасти людей, отчасти зверей, отчасти машин. Как сказал Гарри один из его преподавателей в Коршеме, «примерно то же самое увидишь, если заглянешь в танк „шерман“ после прямого попадания».

Движение охватило всю Европу — новая геометрия страха, — и, пока есть войны или сохраняются их перспективы, оно будет значимым.

Адам слышал эту речь не раз и не два, но теперь она звучала убедительнее, почти проникновенно. На синьору Доччи и Антонеллу она произвела еще более сильное впечатление, вызвав вопросы, на которые Гарри с готовностью ответил. Наблюдая за братом, Адам ощутил что-то похожее на гордость. Гордость, впрочем, слегка умерялась завистью — не все способны с таким жаром защищать избранный путь.

Синьора Доччи отправилась наконец наверх, и Антонелла сочла это сигналом для себя и собралась домой. Переубедить ее не удалось — впереди трудная неделя. Адам предпочел бы услышать другое, но — делать нечего — довольствоваться пришлось малым: он тайком сжал ее руку в тот момент, когда она поцеловала его в щеку на прощание.

Когда братья остались вдвоем, Гарри кивнул через плечо в сторону нависавшей над ними виллы:

— Наверное, трудновато обогреть такую зимой.

— Наверное.

— Что у нее с лицом?

— Дорожный инцидент.

— Ты ее трахаешь?

— Нет.

— М-м-м.

— Я не трахаю ее, Гарри.

Гарри посмотрел на него изучающе:

— Верю.

— Ты снял камень с моей души.

— А как насчет синьоры Фанелли? Хозяйки пансиона?

Сердце сжалось — откуда Гарри узнал о ней? Ах да, он же сам сказал брату обратиться, если что-то понадобится, в пансион.

— Не смеши меня.

— Чертовски хороша. К тому же ты, по-моему, в ее вкусе.

— Скажи мне, ты долго с ней общался? Минуту или две?

— Вы оба — темные лошадки. Ты такой же скрытный, как она. Да, я так и вижу, как вы развлекаетесь.

— Ошибаешься. Твое знаменитое шестое чувство дало сбой.

Гарри пожал плечами:

— Может быть. Да. Если подумать…

Трахать ее — почти то же, что забавляться с тетушкой Джоан.

— Ну, она вовсе не такая старая.

Адам слишком поздно понял, что попал в искусно поставленную братом ловушку.

— Я так и знал! — воскликнул торжествующе Гарри.

— Не ори, тут рядом спальня синьоры Доччи.

Гарри оглянулся и сделал большие глаза.

— Что, и ее тоже?

— Гарри… — прошипел Адам.

— Ну ты ловкач. А она роскошная женщина и, судя по всему, далеко не безгрешная.

Поддаваться на провокации брата Адам не собирался.

— Ну же, поделись деталями.

— Нет.

— Ну хоть чем-то.

— У тебя с этим так плохо?

Гарри коротко хохотнул.

— Вообще-то да.

Его интересовало, намерен ли Адам рассказать о своих приключениях Глории. Не в первый уже раз он отозвался о ней как о девушке, которой «нравится убивать животных».

— Ее семья — охотники да стрелки.

— А твоя живет в Пэрли, известном также как задница Кройдона.

— И что?

— Так ты расскажешь ей?

— Она со мной порвала.

Гарри задумчиво кивнул.

— Что ж, не могу сказать, что я так уж расстроен. Она никогда мне не нравилась.

— Знаю. Ты сам ей об этом сказал.

— Я?

— Не помнишь? А она помнит.

Гарри тяжело вздохнул.

— Это почти то же самое, что родители и дети. Они слишком близки и не в состоянии увидеть, насколько уродливы эти маленькие паршивцы. — Он закурил. — Любовь не слепа — она ослепляет.

— Какая глубокая мысль. И кто же ее высказал?

— Наверное, Джеймс Бонд.

— В один из редких моментов меланхолии.

Гарри рассмеялся, но Адам не позволил себе расслабиться и понизить бдительность. Как и ожидалось, Гарри попытался перевести разговор на других университетских друзей Адама.

— Посмотри в лицо фактам и признай очевидное — ты не один из них. Они все такие… такие, черт бы их побрал, богатенькие.

— Но все равно люди.

— Да, люди. Люди, которым нравится, когда они нравятся людям. Да, их устраивает, что ты такой красавчик, что у тебя есть кой-какие мозги и даже чуток чувства юмора. Но тот хмырь, с которым ты водишься, как его там? Тот, с большими ушами и глоткой, как пожарный шланг? У него еще папаша прибрал к рукам половину Херефордшира…

— Таркуин.

— Точно, Таркуин. Неужели ты не видишь, что он смеется над тобой? Потешается.

— Ты видел его всего только раз.

— Говорю тебе, он позабудет про тебя, как только выйдет в настоящий мир. А ты будешь продавать страховки.

— Я буду работать у Ллойда.

— Вот и я про то.

Адам постарался сдержаться.

— Ты ничего не знаешь о моих отношениях с друзьями.

— Я видел все, что хотел.

— И ты не можешь вот так запросто списать два года моей жизни.