Дикий урман
Шрифт:
– Многовато мха надо.
– Не на лето строишь – на зиму.
…В низине лежало широкое моховое болото. Над чахлыми сосенками стояло колышущееся марево. Разинув от жары клюв, сидела на суку кедровка. Из сосенок выбежала к озеру лосиха. Над ней роем вились слепни. Лосиха ухнула в озеро и замерла, выставив только морду. А к ней уже спешили, шлепая по воде лапками, маленькие шустрые утята. Не обращая внимания на лосиху, ловили вьющихся над водой слепней. Один утенок вскочил лосихе на нос. Она аккуратно стряхнула его на воду.
Вдруг лосиха еще больше спрятала
На поверхности остались только глаза и ноздри. Неподалеку с пригорка спустился Росин и принялся таскать длинный, пропитанный водой мох. Вырастала кучка за кучкой тяжелого от воды сфагнума.
…А Федор по-прежнему лежал около старых, трухлявых пней и вил веревки. Сами собой закрывались глаза. Он отложил приготовленное лыко и лег заросшей щекой на моховую кочку.
Перед глазами сероватые сосновые иголки, не одну зиму пролежавшие под снегом. Кусочки сосновой коры, прошлогодней травы, по которой, как по лесу, пробирались крупные коричневые муравьи. Вовсю пекло солнце.
Пахло растопленной смолой, нагретым песком… Федор закрыл глаза.
…Бугор уже, как под снегом, белел под сохнущим мхом.
«Все, – решил Росин, опрокинув корзину, – на сегодня хватит».
Не торопясь пошел к шалашу. Вышел на поляну и замер. «Что это?» Федор лежал, втянув голову в плечи и высоко подняв босую здоровую ногу. Не шевельнется, лицо побледнело.
Росин подбежал.
– Что с тобой?
– Тише, тише, – зашептал Федор. – Оттащи меня с этого места: змея подо мной!
Осторожно, чтобы не разбередить больную ногу, Росин приподнял Федора, положил на другое место, прямо на землю.
– Расковыряй сено, там она, тварь подколодная! Раз мозжи ей башку! Ишь, проклятущая!
Росин ковырнул палкой сено, ковырнул еще – зашевелились живые черные кольца.
– Так ее! Так! – приговаривал Федор. – Еще разок хрястни! Теперь в муравейник! Муравьям ее!..
– Что тут произошло? – спросил Росин, вернувшись от муравейника.
– Проснулся, а она на меня глядит! Тварь ползучая, в упор прямо, в глаза! И жалом – мельк, мельк! А под рукой ничего, только веревка тоненькая. Шасть ее веревкой! А она как вильнет – и под меня, в сено. Я ногу вверх босую, а больную-то не шевельну. И не встать… Замер, не шелохнусь. Тяпнет, думаю, через рубаху или штаны. А случись в шею или затылок? Помрешь! Втянул голову, насторожился: не шуршит? Вроде молчит. А как услыхал бы – ползет, вскочил бы, хошь отвались нога.
– Здорово она тебя перепугала, даже в лице переменился.
– Переменишься, как под тобой змея…
– Надо скорее избушку строить. Жить хоть будем как все, в четырех стенах.
– Слышь-ка, Вадя, а давай сейчас туда переберемся, – оживился Федор. – Стены есть, крыша скоро будет. Чего же еще?
…Целыми днями трепетали над водой крыльями крачки. Заметив добычу, птица ныряла в воду и поднималась в воздух с рыбешкой в клюве. На торчащей из воды коряге во все горло кричал птенец. Крачка отвечала ему, роняя из клюва рыбешку, но тут же, на лету, подхватывала и, не тормозя полета, ловко совала птенцу в рот. Цапли, расправив
«А ведь уже июнь, – думал Росин, глядя с недоделанной крыши на птенца. – Бежит время».
– Так какую печку делать будем, Федор? Где в крыше дырку оставлять?
– В углу оставляй, – отозвался Федор. – Русскую ни к чему, почто с ней возиться. Хантыйский чувал надо. С ним завсегда тепло и светло. Дрова опять же любые, хошь пол-лесины жги.
Наконец слаженная без топора и единого гвоздя избушка готова. Стены внутри и снаружи оштукатурены глиной, смешанной для вязкости с илом. Из пары плетеных щитков, с сеном между ними, сделана дверь. Она имела, пожалуй, только одно сходство с настоящими дверями – точно так же скрипела.
Посреди избушки, на вбитых в землю кольях, стоял стол, собранный из множества пригнанных друг к другу осиновых палок. Вдоль стен – застланные душистым сеном нары. Федор уже лежал на своих. В дальнем углу – хантыйский чувал: каменный пол и над ним широкая, из обмазанных глиной жердин труба. Рядом с чувалом добротная полка, уставленная глиняными горшками, мисками, плошками. Потом каждая вещь сама найдет место: что чаще нужно, будет ближе, а что-то перекочует в самый дальний угол.
В берестяной туесок Росин набрал земли и посадил туда кусты вечнозеленой брусники. Хотелось нормальной человеческой жизни.
Росин сидел у стола на коряге и смотрел на сложенные на коленях руки. «Какие они стали за это время… Грубые, узловатые, даже вроде в ладонях шире. И тяжелее, пока лежат без дела. Ими все сюда принесено, встроено, вделано». Росин обвел взглядом потолок, стены…
– Вот тут, паря, и перезимуем. Росин не ответил.
– Чего нахмурился?
– Примета дурная… Без новоселья поселились.
– И что?
– Клопы заведутся, – буркнул Росин.
Глава 13
Росин от неожиданности бросил рябчиков, лук. Распахнул дверь… Посреди избушки стоял Федор, и больше никого.
– Ты как встал? – удивился Росин. – А нога?
– Мало-мало терпит.
– Это ты поставил весло?
– Я. Вместо костыля брал.
– А я уж думал, какой-нибудь хант заплыл… Как же ты встал?
– Вроде полегчало, и встал. А то, однако, совсем залежался. Хотел на волю выйти, на весло оперся, а несподручно с ним.
– Федор, ведь у тебя перелом. А вдруг еще плохо сросся. Стронешь – и все. Полежи пока… Хотя бы еще недели две-три.
– Бона куда хватил! Да что же я лежать буду, если нога терпит? Ты мне палки потолще принеси, костыли слажу. И не отговаривай. Я ж ногу на весу держать буду.
…Под вечер Федор опять поднялся с нар.
– Опробую, что за ноги сделал.
Оперся на костыли, сделал шаг, нахмурился, сделал еще, сел на нары.
– Не больно складно: нога терпит, а в пояснице чего-то ноет… Но ковылять полегоньку можно… И тебе руки развяжу. – Федор, отставив костыли, лег на нары. – Теперь сам себя обихожу А тебе припас промышлять надо: ягоды, грибы пойдут.