Дикки-Король

Малле-Жорис Франсуаза

— Скажи же, Алекс, как быть с «кришнами»?

— Какими «кришнами»?

У Рене хлопот по горло. Пикник, вернее, прием а-ля фуршет с холодными закусками в сельском домике, в его семье, в деревне — вот дело, которое он принимает всерьез. На два-три дня именно он будет «королем», героем и, разумеется, это налагает ответственность. Каждый в труппе тоже пытается всех угостить, устроить какое-нибудь изысканное развлечение, но он, Рене, находится в родном краю, на своих землях! Самый главный момент все таки присутствие Дикки. «Он обязательно придет!» — воскликнул Алекс с обидой, как будто речь шла об отсутствии монарха на национальном празднике. Обязанность звезды — присутствовать на угощениях, которые устраивают

музыканты, а Дикки свой долг знает. (Но на душе у Алекса неспокойно. Если Рене задает этот вопрос, значит, Дикки выглядит плохо! Неужели это так заметно? И Дикки близок к срыву, как в Монлюсоне? Измученному Алексу кажется, что весь земной шар давит ему на плечи. Чертово турне!) Второй существенный момент — это меню. Столы на открытом воздухе, конечно же, поставят. Однако его тесть, генеральный советник, не допустит, чтобы появление в его деревенском доме звезды, оказавшей ему эту честь, осталось незамеченным. Надо будет устроить стол для почетных гостей. Подать лангусты. Остальные расположатся, где захотят. Все предусмотрено с размахом: вино в бочонках, килограммы паштета, бруски масла. Но вместе с остальными — выходит огромный прием. Поэтому Рене хотелось бы знать, ведь он никого не желает обидеть, ни тех, ни этих…

— Приглашать мне этих «кришн»?

Алекс действительно в затруднении. Он об этом не думал.

— Правда ли, что мы собираемся вместе с ними что-то состряпать на сцене? Тогда, наверно, из вежливости… Но их как-никак тридцать человек… И кого мне приглашать — только хор или…

Алекс расхохотался, так как до него сразу же дошло, что Рене не желает щедро угощать своим розовым вином, своими холодными цыплятами и лангустами кого попало. Потом он понял смысл осторожных намеков Рене.

— Почему ты об этом спрашиваешь?

Рене смутился. Слишком много знать не всегда полезно.

— О, это просто предположение… Ведь говорили о том, чтобы несколько изменить имидж Дикки… и что они поют, эти «кришны»… И что уже нашлись, не знаю чьи-то там дети, у которых неплохо идут дела…

— Как не знаешь чьи! «Божьи дети», невежда!

— Да… Все-таки одно с другим…

— Одно с другим — дурацкая мысль. Абсолютно идиотская. Убогая. Я поразмыслю об этом.

— А!

— Да. И давай приглашай их. Фанаты воротят от них рожи, Дикки совсем перестал разговаривать с ними, потому что врач вбил ему в голову, будто от них вся невезуха. Можно оказать им любезность. Она ничего не стоит.

По физиономии Рене легко догадаться, что ему-то она будет стоить немало бутылок розового вина и холодных цыплят.

— Ладно, я тоже дам денег. Эх! Влетают они мне в копеечку, эти детки! Валяй запиши на меня пятнадцать литров и дюжину цыплят. Эти посвященные много жрать не должны.

Алекс настолько привык ворчать по поводу и без повода (без этого куда бы все делись?), что не заметил, как на лице Рене изобразилось легкое удивление при сообщении, что «кришны», как он упрямо их называл, «влетают в копеечку». Это потому, что он, Алекс, совсем вымотался, а сегодня даже не 15 августа! Надо держаться.

Надо держаться. Сегодня они друзья, завтра — враги. Роже Жаннекен уже совсем перестал понимать, кто есть кто: врагами они стали после приезда Мари-Лу. Если не упоминать историю с Колеттой, которую Дикки, похоже, воспринимает как проклятие, несправедливо обрушившееся и а его голову, тогда как Роже прекрасно знает, что оно было всего лишь заслуженным возмездием: если бы Дикки отказался, как должен был бы это сделать, откровенно торговать собой, то ничего бы не случилось. Но он ребенок. И Мари-Лу — это слабость никем не понятого, нелюбимого ребенка. А теперь они опять друзья. Потому что дела идут плохо. Ясно, что в дни торжества Дикки, например в отдельные вечера, тут же перестает меня замечать. Он перестает быть растерянным молодым человеком, превращаясь в свой имидж, как все они говорят… Но сейчас они друзья.

Почему Роже Жаннекен стал так сильно, так отчаянно цепляться за эти мгновенья доверия Дикки? Это ловушка, ведь он слишком долго отвергал всякую слабость, всякое сочувствие. Он больше не узнает себя. Дикки наверняка снова принимал наркотики. Часто ненадолго куда-то исчезал. Он мне доверяет. И Роже молчит, не предупреждая Алекса. Но когда он молчит, видя слишком блестящие глаза, лихорадочное возбуждение, состояния эйфории у Дикки, сменяющиеся депрессией, то чье это молчание — друга или врага? Он уже не знает. И больше не желает знать. Боится понять. Он участвует в турне. Он молчит. Надо держаться…

Клоду также очень хотелось бы держаться. Не думать, чем все кончится. Быть равнодушным к той тревожной атмосфере, которая воцарилась среди участников турне. Но что значит для него это турне? Туман, похожий на алкоголь. Ему отлично известно, что он не сможет всю жизнь пить. Что турне закончится и понимание, почти комфорт, окружавшее его страдание (рану промывают и перевязывают каждый день), исчезнет, что ярость, ненависть, злоба, которые ему удалось в себе заглушить, снова выплывут наружу…

Но вот на добрый час раньше — как раз в самое недоброе время — под стеклянной крышей этого уродливого отеля, на террасе которого Клод допивает свой кофе (привычка, ничего не поделаешь!), появляется Полина.

Все объединилось, чтобы привести его в дурное настроение: воспоминание о похмелье сверлит затуманенную снотворным голову; обед, который он только что закончил, одновременно и несытный и тяжелый. Даже Полина, что неожиданно возникла перед ним с выражением скромной дерзости на лице, в этот послеобеденный час кажется ему особенно жалкой.

— А вот и я!

— Почему ты говоришь, а вот и я? Ты что, двести километров оттопала? Мы договорились на четыре часа, на половину пятого…

— Я не знала, куда идти, — сказала Полина, впрочем, без тени раскаяния. — Это очень грустно, вот и все. — И она совершенно непринужденно уселась в бамбуковое кресло напротив, раскинув руки.

— А где же Анна-Мари? — мрачно спросил он.

— После раздачи автографов вчера вечером я ее потеряла из виду. Наверно, нашла себе кого-нибудь на ночь, — невозмутимо ответила Полина. — Можно мне заказать кока-колу?

— Ах, так! Она, наверно, нашла себе кого-нибудь! Может, нашла прямо на улице? И ты считаешь это абсолютно естественным! Одобряешь!

— Я считаю это естественным для нее, — объясняет Полина, нисколько не волнуясь, но слегка удивляясь реакции Клода. — Я знаю ее получше вас! Вы шокированы, крестный?

— Шокирован не то слово… Ведь она могла предупредить… Меня это расстраивает. Мы договаривались не об этом.

Он ясно понимает, что выглядит наивным, увидев, как Полина выпрямляется в кресле и терпеливо ему втолковывает:

— Надо ее понять, крестный. У нее не так много возможностей.

Клод, конечно, обратил внимание на «возможности», какие предоставляет турне. Он сам, если бы захотел… Жоанна — прехорошенькая голландка… Джина — полненькая миловидная итальянка… Но у него нет никакого желания. Он даже не думает об этом. Ничего, кроме той страшной пустоты, что зияет в груди в промежутках между принятием снотворного «Нейропакс» и виски «Гленфиддиш», ставшими его ангелами-хранителями. Но ведь Анна-Мари, ее восемьдесят килограммов, ее личико располневшей мадонны и ангельский голос — вся она необходима для его, Клода, успокоения, для его мечты. Для того красивого и трогательного «заячьего» мирка, без которого он все еще не в состоянии обойтись. Она не имеет права, в растерянности повторяет он про себя. Она все разрушает. Не имеет права. Пусть так, но при чем тогда эти ее песенки гида, преданность беспорочному и бестелесному Дикки? Значит, и тут она урывает свой кусок, не упускает «возможности»? И Клода, которому выпала легкая жизнь (или он просто так считает), человека слабого и доброго, Анна-Мари приводит в бешенство.