Димитров. Сын рабочего класса
Шрифт:
— Но трое чиновников уголовной полиции, арестовавшие и первые допросившие Ван дер Люббе, единодушно заявили, что у Люббе не было найдено партбилета. Откуда же взялось это сообщение о партбилете, хотел бы я знать? — отчеканивая каждое слово, спросил Димитров.
Геринг надменно бросил:
— Сообщение это было мне сделано официально… Я на следующий же день, до обеда, передал это сообщение в печать… Возможно, в ту ночь ходило много слухов. Все, естественно, не могло быть проверено…
Димитров продолжал задавать вопросы.
— Я спрашиваю: что сделал господин министр внутренних дел 28 и 29 февраля или в последующие дни для того, чтобы в порядке полицейского расследования выяснить путь Ван дер Люббе из Берлина в Геннингсдорф, его пребывание в ночлежном
Геринг попытался отделаться от вопроса.
— Само собой разумеется, что мне, как министру, незачем было бегать по следам, как сыщику. Для этого у меня есть полиция.
Но отделаться Герингу не удалось. Димитров следующим же вопросом припер его к стенке:
— После того как вы, как премьер-министр и министр внутренних дел, заявили, что поджигателями являются коммунисты, что это совершила Коммунистическая партия Германии с помощью Ван дер Люббе, коммуниста-иностранца, не направило ли это ваше заявление полицейское, а затем и судебное следствие в определенном направлении и не исключило ли оно возможности идти по другим следам в поисках истинных поджигателей рейхстага?
Этот вопрос окончательно вывел Геринга из равновесия.
— Я не чиновник уголовной полиции, — раздраженно и зло бросал он слова в зал, — а ответственный министр, и поэтому для меня было важно не столько установить личность отдельного мелкого преступника, сколько ту партию, то мировоззрение, которое за это отвечает… С моей точки зрения это было политическое преступление, и я точно так же был убежден, что преступников надо искать в вашей партии.
Потрясая кулаками в сторону Димитрова, Геринг уже не говорил, а кричал:
— Ваша партия — это партия преступников, которую надо уничтожить!
Когда смолкли крики разъяренного Геринга, Димитров все так же спокойно спросил:
— Известно ли господину премьер-министру, что эта партия, которую «надо уничтожить», является правящей на шестой части земного шара, а именно в Советском Союзе, и что Советский Союз поддерживает с Германией дипломатические, политические и экономические отношения, что его заказы приносят пользу сотням тысяч германских рабочих?
Председатель суда прерывает Димитрова:
— Я запрещаю вам вести здесь коммунистическую пропаганду!
Димитров отвечает:
— Господин Геринг ведет здесь национал-социалистскую пропаганду! — И тут же, обращаясь к Герингу, продолжает: — Это коммунистическое мировоззрение господствует в Советском Союзе, в величайшей и лучшей стране мира, и имеет здесь, в Германии, миллионы приверженцев в лице лучших сынов германского народа. Известно ли это…
Геринг взбешен. Геринг кричит:
— Я здесь не для того, чтобы позволить вам себя допрашивать, как судье, и бросать мне упреки! Вы в моих глазах мошенник, которого надо просто повесить!
Председатель, желая спасти положение и выручить самого Геринга, обращается к Димитрову:
— Я вам уже сказал, что вы не должны вести здесь коммунистическую пропаганду. Поэтому пусть вас не удивляет, что господин свидетель так негодует. Я строжайшим образом запрещаю вам вести такую пропаганду. Вы можете лишь задавать вопросы, относящиеся к делу.
Димитров одной фразой, полной едкой иронии, окончательно добивает Геринга.
— Я очень доволен ответом господина премьер-министра! — звучит в зале.
— Мне совершенно безразлично, довольны вы или нет. Я вас лишаю слова! — обрывает Димитрова председатель суда.
— У меня есть еще вопрос, относящийся к делу.
— Я лишаю вас слова!
Резкий окрик председателя покрывает рык озверевшего Геринга:
— Вон, подлец!
Бюнгер, склонившись над столом, упавшим голосом обращается к полицейским:
— Прошу, выведите его поскорее!
У Бюнгера лицо стало мертвецки бледным, руки его трясутся. Какой ужас! Завтра весь мир узнает об этой дикой сцене, разыгравшейся в зале имперского суда Германии!
Полицейские хватают Димитрова.
— Вон, подлец!
Димитров, которого уже тащат к выходу, успевает обернуться и ответить Герингу:
— Вы, наверное, боитесь, моих вопросов, господин премьер-министр?
Побагровевший от бешенства Геринг кричит ему вслед:
— Смотрите, берегитесь, я с вами расправлюсь, как только вы выйдете из зала суда! Подлец!
Только когда Димитрова вытолкали за дверь, Бюнгер облегченно вздохнул. Он вытер с лица пот и объявил:
— Полчаса перерыва, господа!
Поднялись красные мантии, поднялась со своих мест публика, а журналисты бросились к телефонным кабинкам.
Тот день остался памятным для всех. Корреспонденты разнесли весть о разыгравшемся поединке между Димитровым и Герингом. Молодая американка, дочь американского посла в Германии, Марта Додд, непосредственная свидетельница процесса, в тот день записала в своем дневнике;
«Димитров — блестящий, привлекательный темноволосый мужчина — излучал изумительную силу и мужество, каких я никогда не встречала ни у одного человека. Все в нем было полно жизни и огня… Это динамическая личность. Никогда я не забуду то полное внутреннего жара спокойствие, с которым он стоял против Геринга, весь его облик, пламя презрения, пылавшее в его взоре. Это была настоящая борьба, настоящая битва… А вот Геринг — страшно опухший, с надутым, колышущимся животом, нервный, невоздержанный, мелодраматичный. Он кричал хрипло, ужасно, будто задыхался перед блестящим убедительным голосом другого… Нацисты с большим трудом справились с положением» [36] .
36
Поведение Геринга на суде возмутило мировую общественность. Западная пресса, в том числе и буржуазная, резко критиковала германский фашизм, сфабрикованный им процесс, на котором нарушались все правовые нормы, восхищалась поведением коммуниста Димитрова. Яркое описание поединка Димитрова с Герингом дала венская социал-демократическая газета «Арбейтерцейтунг»:
«Человек, который там, в Лейпциге, гордо, отважно, неустрашимо стоит перед подлым судилищем, будет жить как один из героев этого мрачного времени: Димитров, болгарский коммунист. Каждый его вопрос пробивает брешь в стене глупости, подлости и низости, которую германские властители воздвигли вокруг разваливающегося капитализма. Сквозь эти бреши веет дуновение будущего, полного свободы, величия и человеческого достоинства. Каждый его вопрос — это атака, и не один из его вопросов не служит его личной защите: этот обреченный на смерть борется не за свою жизнь, он борется за высокое дело, которому подчиняет свою жизнь, за социализм, который наполняет его самосознанием, уверенностью в победе.
Редко случалось видеть что-нибудь такое же потрясающее, что-нибудь такое же встряхивающее и окрыляющее, как борьба этого человека против германских властителей. У них, у этих обагренных кровью завоевателей, есть министерство пропаганды, у них есть гигантские фейерверки и гигантские демонстрации, у них громкоговорители и пулеметы, залы собраний и суды, — а этот обвиняемый болгарин, этот одинокий Димитров не имеет ничего, кроме своих уст, своего мужества, своего фанатизма. И все же германские диктаторы, скрежеща зубами, чувствуют, что этот обреченный на смерть сильнее» чем весь их аппарат власти, что каждый его вопрос оказывает более сильное действие, чем вся их дьявольски функционирующая пропаганда.
Все это разрядилось вчера, вылившись в сцену, в которой сущность пролетарской революции столкнулась с гнусностью фашистской диктатуры. Геринг, убийца, поджигатель и морфинист, всемогущий министр по делам террора и смерти, выступил вчера свидетелем на суде…
Нервы морфиниста не выдержали… Самый могущественный человек в Пруссии, человек, которого в Германии страшатся больше всех, потерял самообладание, стал реветь и визжать, как сумасшедший».