Димитров. Сын рабочего класса
Шрифт:
После злополучного выступления Геринга был вызван для показаний министр пропаганды Геббельс. Явился он с твердым намерением сгладить плохое впечатление от показаний своего коллеги. Он цитировал Шопенгауэра, называл Димитрова ничтожным коммунистическим агитатором, жонглировал красноречием, но от ответов на острые разоблачительные вопросы Димитрова уклонялся.
Оценивая показания Геббельса, французская газета «Тан» писала: «Речи г-на Геббельса были, несомненно, интересные, живые, иногда иронические и часто достаточно ловкие, хитрые. —
Геббельс, этот маленький, тщедушный человечек, на весь мир нашумевший своей теорией о чистоте германской расы, призванной спасти человечество, покинул зал, полный уверенности в своем остроумии. Но он не знал, что предстоит еще один удар, самый сокрушительный удар на этом процессе.
ПОСЛЕДНИЙ УДАР
Над каналами стелились холодные зимние туманы. Каменные берега и голые деревья по обеим сторонам широкого бульвара покрылись инеем. Прохожие, поспешно раскрывая газеты, искали сообщений с процесса. Сегодня день «последнего слова обвиняемых». Жители Лейпцига с волнением ждали, что же сегодня, 16 декабря 1933 года, услышат они из зала имперского суда.
…Приготовив блокноты, беспокойно оглядываются журналисты. Полицейские следят за каждым движением Димитрова. Ничего хорошего они от него не ждут. А он и в самом деле принесет им сегодня неприятности и тревоги.
Урочный час наступил. Красные мантии вошли в зал. Они вскидывают руки в фашистском приветствии, публика отвечает им тем же. Они рассаживаются за длинным столом. Выглядят строгими, неподкупными.
В зале — тишина. Несколько формальностей, мелкая канцелярская суета. Д-р Бюнгер встал, поглядел на Димитрова и сказал:
— Вам предоставляется последнее слово.
Димитров поднялся, держа в руках какую-то книгу. Посмотрел на председателя, окинул взглядом всех судей и начал:
— На основании параграфа двести пятьдесят восемь процессуального кодекса я имею право говорить как защитник и как обвиняемый.
У д-ра Бюнгера это сразу же вызвало плохие предчувствия.
— Вы имеете право на последнее слово, — сказал он, — оно вам предоставляется.
— На основании процессуального кодекса я имею право полемизировать с прокуратурой, а потом уже приступить к последнему слову.
И Димитров обращается к судьям и адвокатам:
— Господа судьи, господа обвинители, господа защитники! Еще в начале этого процесса, три месяца назад, я как обвиняемый обратился к председателю суда с письмом. В нем я выразил сожаление по поводу того, что мои выступления приводили к столкновениям. Но я решительно возражал против того, чтобы мое поведение было истолковано как преднамеренное злоупотребление в целях пропаганды правом задавать вопросы и делать заявления. Понятно, что, раз я был обвиняем, будучи невиновным, я стремился защищаться всеми имеющимися в моем распоряжении средствами.
Димитров
— «Я признаю, — писал я, — что некоторые вопросы ставились мною не всегда правильно с точки зрения юридической формы. Это, однако, объясняется лишь тем, что я не знаком с германским правом. Кроме того, я в первый раз в своей жизни участвую в подобном судебном процессе. Если бы я имел защитника по своему выбору, я, безусловно, мог бы избежать таких неблагоприятных для моей собственной защиты инцидентов».
Читал Димитров медленно и четко, подчеркивая главное. В письме говорилось о том, как суд отклонил предложенные Димитровым кандидатуры защитников, объяснялось, почему он отказался от официального адвоката д-ра Тейхерта, рассказывалось, как он в последний раз обратился к суду с просьбой разрешить французскому адвокату Марселю Виллару участвовать в его защите.
— После того как и это предложение было отклонено, — сказал Димитров, кладя на стол только что прочитанное письмо, — я решил сам себя защищать. Не нуждаясь ни в меде, ни в яде красноречия навязанного мне защитника, я все время защищал себя без помощи адвоката.
Значение в моей защите, — продолжал Димитров, обращаясь к д-ру Тейхерту, — имеет лишь то, что до сих пор я сам говорил перед судом, и то, что я сейчас буду говорить. Я не хотел бы обижать Торглера — по-моему, его уже достаточно оскорблял его защитник, — но я должен прямо сказать: я предпочитаю быть невинно осужденным на смерть имперским судом, чем добиться оправдания благодаря такой защите, с которой доктор Зак выступил в пользу Торглера.
— Не ваше дело заниматься здесь критикой! — прерывает Димитрова председатель.
Димитров, не задумываясь, отвечает ему:
— Я допускаю, что я говорю языком резким и суровым. Моя борьба и моя жизнь тоже были резкими и суровыми. Но мой язык — язык откровенный и искренний. Я имею обыкновение называть вещи своими именами. Я не адвокат, который по обязанности защищает здесь своего подзащитного.
Голос Димитрова с каждым словом крепчал и вот уже зазвенел, как сталь, когда он, расправив плечи, окинул своим орлиным взором публику и стал чеканить слово за словом:
— Я защищаю себя самого, как обвиняемый коммунист.
Я защищаю свою собственную коммунистическую революционную честь.
Я защищаю свои идеи, свои коммунистические убеждения.
Я защищаю смысл и содержание своей жизни.
Поэтому каждое, произнесенное мною перед судом слово — это, так сказать, кровь от крови и плоть от плоти моей. Каждое слово — выражение моего глубочайшего возмущения против несправедливого обвинения, против того факта, что такое антикоммунистическое преступление приписывается коммунистам.
Взоры присутствовавших в зале прикованы к Димитрову. Д-р Бюнгер чувствует, что он опять потерял инициативу. Мелкие капли пота покрывают его голое темя;