Динарская бабочка
Шрифт:
— Касса не в таком уж порядке, — промямлил Федериго. — Уже восемнадцать месяцев я не получаю жалованья. Кроме того, в последнем квартале я платил служащим из собственного кармана… в ожидании фондов.
— Вот как? Но ведь вы не поставили нас в известность.
— Я направил вам около десяти докладных, господин граф.
— Действительно, действительно… — согласился граф. — Вы получите свои деньги в самое ближайшее время. Что же касается причитающегося вам выходного пособия, я думаю, ваше заявление с просьбой об увольнении по собственному желанию упростило бы дело. Ваш уход с должности будет добровольным, понимаете? И не вызовет неблагоприятных для вас пересудов. Не исключено, что администрация, свободная от всяких обязательств, сможет выделить вам небольшую премию, ощутимый знак… не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь.
— Сэкономив значительную сумму на моем выходном пособии, — неожиданно осмелел Федериго.
— Oh, peu de chose [151] , —
— А если вы его не получите? — спросил Федериго, все больше удивляясь самому себе.
— В таком случае, — заключил граф, поднимая руку в знак того, что беседа окончена, — мы шутить не станем, не надейтесь.
151
Сущий пустяк (франц).
Федериго в свою очередь поднял руку и повернулся к двери. Вскоре он спускался по лестнице муниципалитета. Его церковь-библиотека уже была пуста. Неоконченное письмо неизвестному в Сиэтл лежало на высокой конторке. Федериго взял ручку, очистил перо, погрузив его в стакан с охотничьей дробью (изобретение цербера-эконома), и продолжал на плохом английском: «As for Mr. Fruscoli’s shop, J beg to inform you…» [152] Дописав ответ, он запечатал письмо, наклеил купленные за собственный счет марки на лиру двадцать пять и подумал с грустью, что традиции «noblesse oblige» навсегда приходит конец в этих стенах, откуда ни на одно письмо из Сиэтла впредь не последует никакого ответа. Потом он запер входную дверь ключом из связки и, низко опустив голову, направился открытой галереей к почте.
152
Что касается салона господина Фрусколи, должен уведомить вас… (англ.).
ПОЭЗИИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ
Комендантский час наступил, и уже несколько минут как пришли два человека, ночевавшие у меня из соображений безопасности. Два ночных гостя, flying guests [153] , один из которых, Бруно, физик, специалист по ультразвукам, конспиратор с незапамятных времен, являлся непременным звеном, постоянным обитателем этой конспиративной квартиры, тогда как другой был именно flying ghost [154] , из тех, что менялись каждый вечер, — цепь призраков, старательно скрывавших свое имя.
153
Мимолетных гостя (англ).
154
Летучий призрак (англ.).
Начиналась мрачная зима сорок четвертого года, и город жил в страшной обстановке облав и нескончаемых репрессий. В тот раз переменным призраком был некто Джованни, седоволосый, добродушного вида мужчина, про которого говорили, что у него веские причины держаться подальше от своего официального местожительства. Было холодно, оба гостя сидели возле радиоприемника, протянув руки к электрическому камину, когда запищал небольшой внутренний телефон, соединявший квартиры с привратником.
— На лифте поднимается немец, будьте осторожны, — предупредил привратник.
Нельзя было терять время. По моему знаку Бруно и Джованни скрылись в своей комнатке, а я, переведя стрелку приемника на местную станцию, подошел к двери и стал ждать звонка. Что предпримут мои друзья, да и как я сам выкручусь? Квартира не имела второго выхода, и немец, возможно, был не один… Звонок прозвенел спокойно, потом зазвонил снова, решительнее. Я подождал несколько секунд, после чего, притворившись, будто появился из глубины коридора, открыл задвижку. В дверях стоял немец — юноша немногим больше двадцати лет, рост под два метра, нос крючком, как у хищной птицы, в глазах робость и в то же время одержимость, на лбу неуставной чуб. Немец снял пилотку и, с трудом подбирая итальянские слова, спросил, действительно ли я это я, затем поднял свернутую в трубку пачку бумаги, подобие пищали, и нацелил ее на меня.
— Я литературный, — сказал он (несомненно, он хотел сказать «литератор»), — и принес вам стихи, которые вы просили. Я Ульрих К. из Штутгарта.
— Ульрих К., ваше имя мне знакомо, — ответил я, показывая, что чрезвычайно польщен, и провожая немца (сержанта) в гостиную, где работало радио. —
Я блуждал в потемках, но через несколько секунд мне удалось сориентироваться. Это был незнакомец, который два года назад написал мне о своих переводах итальянских поэтов и у которого я попросил сборник стихотворений Гёльдерлина, — в то время их нельзя было найти в итальянских книжных магазинах. Он объяснил, что книга полностью разошлась и в Германии и что он сделал для меня машинописную копию — около трехсот страниц. Он сожалеет, что ему пришлось перепечатать текст по изданию Цинкернагеля, а не Геллинграта, но я смогу сам расположить материал в нужном порядке: вся работа займет месяца два, пустяк. Сколько я ему должен? Ни пфеннинга, он рад услужить sein gnadiger Kollege [155] . Разве что в свою очередь я перепишу для него самых знаменитых из наших современных поэтов. (Меня прошиб холодный пот — и не только при мысли о самой писанине.)
155
Своему уважаемому коллеге (нем.).
В Италии он находился недавно — счетоводом в отряде снабжения, стоявшем в Терранова Браччолини. Отряд небольшой, сначала они боялись неприязненного отношения местных жителей, но потом все образовалось, им даже удалось, вопреки комендантскому часу, устроить несколько концертов на площади. Среди них, тыловиков, оказалось несколько настоящих музыкантов, он и сам играл — не помню, на флюгергорне или на пифферо. Его профессия, его жизнь? Сначала студент философского факультета. Но он был против того, чтобы философское созерцание превратилось в змею, кусающую собственный хвост, в пируэт мысли вокруг самой себя. Он должен был — но ему не удавалось — постичь суть Жизни. Он попал в руки учителю, который сокрушал чужие системы, вскрывая их слабые стороны, внутренние противоречия. Последней неоспоримой истиной были смятение, крах, поражение. Он спросил, имело ли смысл освобождаться от старой метафизики, чтобы прийти к такому заключению, и не является ли случайно Dasein [156] , экзистенциалистское «я» во плоти, гипотезой декартовского мыслящего «я», столь же заумной. Учителю это не понравилось, и он вежливо его выпроводил. (Стакан вина? А почему бы нет, можно и не один, но после меня, пожалуйста, спасибо, bitte, bitte sch"on [157] .) Тогда он обратился к поэзии, именно к поэзии, а не к пошлой беллетристике, однако и тут все оказалось совсем не просто, как он очень скоро обнаружил.
156
Бытие (нем.).
157
Пожалуйста, пожалуйста (нем.).
Античная поэзия почти недоступна. Гомер не человек, а человеку чуждо все выходящее за пределы человеческого, греческие лирики не были такими фрагментарными, какими дошли до нас, и нам не хватает правильной перспективы, чтобы судить о них; а где мы возьмем благочестие, которое позволит нам понять великих трагиков? Не говоря уже о Пиндаре, неотделимом от мифического, ратного и музыкального мира, породивших его, и обходя молчанием все красноречие и нравоучительность латинян. Данте? Грандиозен, но его читают по pensum [158] ; приверженец Птолемея, жил в коробке спичек (горелых), и у нас с ним ничего общего. Шекспир? Огромен, но без ограничительных рамок, в нем слишком чувствуется природа. Гёте — совершенно другое дело, его паруса уже надуты ветром неоклассицизма, естественность Гёте — спорное достижение.
158
Обязанности (лат.).
— А как насчет современников? — спросил я, выливая ему остатки кьянти с петухом на этикетке.
— О, современные поэты, уважаемый коллега, современных поэтов мы создаем сами. — Глаза Ульриха уже блестели. — Их авторитет никогда не производит устойчивого впечатления. Мы — заинтересованная сторона, и это лишает нас возможности судить о них. Поверьте мне, поэзии не существует: если она старая, мы не можем считать ее мир своим, если новая — отталкивает, как все новое: у нее нет истории, нет лица, нет стиля. И потом… совершенная поэзия была бы все равно что идеальная философская система, это был бы конец жизни, взрыв, катастрофа, а несовершенная поэзия — не поэзия. Лучше сражаться… с девушками. Правда, знаете, они недоверчивые в Терранове. Жаль! — Он повторил по-французски: — C’est dommage!