Династия Одуванчика. Книга 2. Стена Бурь
Шрифт:
– Я тебе не верю. Ты всегда вносишь хаос в порядок, раздор в мир.
– Я обижен! Хотя вынужден признать, что меня и впрямь всегда немного злит, когда смертные выхолащивают хаотичную правду истории, сводя ее к легендам – слишком гладким, складным и «гармоничным». Иной раз это меня даже бесит.
– В таком случае ты обречен пребывать в бешенстве всю жизнь. История – это долгая тень, которую прошлое отбрасывает на грядущее. А тени, по природе своей, обделены деталями.
–
– Мир не так-то легко заслужить. Не буди призраков, питающихся плотью живых.
– Но мы же не хотим, чтобы Фитовэо заскучал, правда? Что ты за брат такой, если не заботишься о том, чтобы он пребывал в надлежащем расположении духа?
Раздался звон металла, перекрывающий шум бури, как если бы подковы загремели о железный мост, перекинутый через ров, который кольцом опоясывает дворец. Воробьи попрятались и притихли.
– Моя стезя – война, но это еще вовсе не означает, что я упиваюсь смертью. Это скорее уж забава Каны.
Красная вспышка мелькнула за облаками, словно бы сквозь пелену тумана прорезался вулкан.
– Тацзу и Фитовэо, не порочьте мое имя. Да, я правлю тенями на другом берегу Реки-по-которой-ничто-не-плавает, но не воображайте, будто я желаю увеличить их количество без важной на то причины.
Поднялся беспорядочный снежный вихрь, похожий на смерч, проносящийся над белым морем.
– Ай-ай-ай! Да что же такое случилось, что это отбило у вас тягу заниматься самыми интересными делами? Вы все сделались страшными занудами. Ну да ладно. В основании Дома Одуванчика лежит позорное пятно, ибо империя родилась благодаря тому, что Куни предал Гегемона. Этот изначальный грех не смыть, и он будет преследовать Куни, как бы тот ни утешал себя мыслью о том, что руководствовался благими стремлениями.
Молчание других богов ясно свидетельствовало о том, что они признают справедливость слов Тацзу.
– Смертные никогда не бывают довольны и станут поднимать смуту вопреки всем вашим желаниям. Запах крови и гнили приманивает акул, и я просто занимаюсь тем, что для меня естественно. Не сомневаюсь, что, когда грянет буря, вы все поведете себя точно так же.
Сумбурный вихрь слился с завывающей вьюгой, и вскоре снег засыпал следы, оставленные последними из прохожих.
Дору Солофи пробирался по снегу, стараясь шагать как можно быстрее. Наконец он решил, что ушел достаточно далеко от «Трехногого кувшина», и, свернув в переулок, привалился к стене, дабы отдохнуть. Он дышал с трудом, а сердце его бешено колотилось.
Будь проклята эта кашима, и будь прокляты эти детишки! До этого его нехитрый трюк отлично срабатывал несколько раз и принес кругленькую сумму. Впрочем, Дору вскоре спустил все в игорных притонах и в домах индиго. Если кашима в самом деле донесет на него констеблям, ему придется на какое-то время залечь на дно, пока заваруха не утихнет. При любом раскладе, наверное, было
Он был словно волк, которого выгнали из логова, и теперь тосковал по дому, который отныне ему не принадлежит.
Хлоп! Сзади в шею ему врезался снежок, и ощущение холода резануло острее, чем боль. Дору повернулся, закрутившись волчком, и увидел какого-то мальчишку, стоявшего в нескольких шагах дальше по переулку. Малец ухмыльнулся во весь рот, показав полный комплект желтых зубов, казавшихся неестественно острыми. Это впечатление еще усиливалось благодаря ожерелью из акульих клыков, висевшему у него на шее.
«Кто он такой? – подивился Дору Солофи. – Дикарь с Тан-Адю, где жители подпиливают зубы клинышком, повинуясь своему варварскому обычаю?»
Хлоп! Малец метнул еще один снежок, на этот раз попав Дору прямо в лицо.
Солофи смахнул с глаз снег, чтобы лучше видеть. Вода от тающего льда и снега стекала за воротник рубахи, отчего на груди и на спине было мокро. Он чувствовал, как мурашки бегут по коже, особенно в местах, обожженных горячим чаем. Лед добавлялся к спиртному и чаю, уже прежде намочившим одежду Дору, и зубы у него стучали на пронизывающем ветру.
Он взревел и прыгнул на мальца в намерении преподать тому урок. Было невыносимо думать, что даже какой-то жалкий сопляк позволяет себе издеваться над Дору Солофи, некогда самым сильным человеком в этом городе.
Парнишка ловко уклонился – так проворная акула ускользает от громоздкой рыбачьей лодки. Хохотнув, сорванец побежал прочь, и Солофи бросился в погоню.
Мальчик и мужчина мчались по улицам Пана, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих. Легкие у Солофи горели от обжигающего ледяного воздуха, ноги наливались свинцом, он спотыкался и поскальзывался на снегу. А вот шустрый ребенок скакал так же уверенно, как козел по утесам горы Рапа, и словно бы дразнил его, всегда оставаясь буквально на шаг впереди: вот еще чуть-чуть – и схватишь. Несколько раз Дору хотел уже бросить погоню, но всякий раз, стоило ему остановиться, мальчишка поворачивался и запускал в него снежком. Солофи только диву давался, откуда у тщедушного мальца такая сила и выносливость, казавшиеся неестественными, но злость затуманила разум, и он мог думать только о том, с каким удовольствием размозжит этому гаденышу череп о какую-нибудь стену.
Мальчик свернул в очередной пустынный переулок и скрылся за углом. Солофи ринулся за ним и остановился как вкопанный, едва оказался в переулке.
Перед ним, на сколько хватало глаз, раскинулся миниатюрный город, построенный из мрамора с серыми прожилками, грубо отесанного гранита и потемневшего дерева; он весь состоял из пирамид, цилиндров и простых прямоугольных блоков размером в человеческий рост, разделенных между собой решеткой засыпанных снегом проходов. Увенчанные статуями воронов надгробия и памятные таблички были испещрены рядами логограмм, пытавшихся подвести итог человеческой жизни в нескольких стихотворных строчках.