Динка прощается с детством (ил. Н. Воробьевой)
Шрифт:
– Пляши скорей, и пойдем. Мы еще успеем на поезд, – сказал он Динке.
Но Динка даже не ответила. Она чувствовала себя в этом цыганском обществе так, как будто родилась в одном из дырявых шатров.
Когда стемнело, цыгане разожгли еще два костра, раскинули на вытоптанной земле теплую кошму и начали плясать. Маленькие девчонки в длинных цветных юбках с удивительным искусством трясли плечами, с гиканьем носились по кругу цыганята, прыгали через голову, вертелись колесом. Цыганка разогнала их, поставила рядом с собой Динку. Черноокая, статная и красивая, она прошлась перед
– Пойдем. Ты уже научилась!
– Нет. У меня не получается тряска плечами, – упрямо ответила Динка, вырывая у него руку.
Цыганка что-то стала ей объяснять, потом забормотала по-цыгански и потащила Динку в один из шатров. Хохолок бросился за ней, но Динка уже переодевалась в какое-то пестрое тряпье. Хохолок молча вышел. Через секунду вместо Динки выскочила из шатра какая-то рваная девчонка и, схватив бубен, лихо затрясла плечами…
Давно уже наступил вечер, при свете костров поле казалось погруженным в черноту, только далеко-далеко на станции мелькали красные огоньки.
Цыгане пели и плясали долго. Но к ночи все утихло. Молодая цыганка вдруг исчезла, вместо нее вышла из шатра беззубая старуха, повела Динку в рваную палатку, бросила там старый матрац и теплое одеяло, из которого клочьями лезла вата, и объяснила на ломаном русском языке, что гости должны ложиться здесь.
– Я хочу в шатре, – воспротивилась было Динка, но старуха ушла и вынесла ей бубен, объясняя знаками, что это подарок от молодой цыганки.
Динка схватила бубен и, свернувшись комочком под одеялом, сейчас же заснула. Ночь была холодная. Хохолок сидел около Динки в своем весеннем пальтишке и дрожал. Динка тоже ежилась во сне и что-то бормотала. На рассвете цыгане поднялись, тихо и быстро свернули шатры, побросали в телеги ковры и перины, на перины вместе с подушками уложили спящих детей и уехали.
Хохолок все видел, но, когда цыгане встали, притворился спящим. Он был рад, что они уезжают. Когда стук колес затих, он разбудил Динку. Пальто, платье и шапку ее увезли цыгане. Хохолок отдал ей свое пальто. Динка была тихая, покорная. Она шла молча, прижимая к груди подаренный ей бубен; из-под пальто, которое отдал ей Хохолок, волочился по земле грязный подол цветастой цыганской юбки. В поезд они сели без билетов. В город приехали рано. К счастью для них, в этот ранний час улицы были пустынны, редкие прохожие торопливо проходили мимо, и никто не обращал внимания на маленькую цыганку и ее провожатого – бледного, продрогшего мальчика. Подойдя к дому, Динка забеспокоилась.
– Пойти с тобой? – спросил Хохолок. Она кивнула головой.
Но во двор вбежал Леня. Он был без шапки, в расстегнутом пальто.
– Макака! – крикнул он и, прислонившись к двери, закрыл руками лицо.
В доме царила паника.
Вася заявил в полицию о пропаже на контрактах девочки и мальчика. Описывая Динкины приметы, он так волновался, что не мог говорить. Марина и Леня всю ночь
Динку напоили горячим чаем и уложили в постель, оставив всякие объяснения на завтра. С Хохолком было иначе.
Его встретил отец.
– Где вы были? – сурово спросил он.
Мать от тревоги и страха за сына стояла с помертвевшим лицом.
– Где вы были? – повторил отец, снимая ремень.
Хохолок молчал.
Три дня не показывался Хохолок. Динка бегала по двору, заглядывала в его окна; идти к ним домой она боялась. На четвертый день ей удалось подкараулить мать Хохолка.
– Отец очень бил его… – грустно качая головой, сообщила мать.
– За что? Ведь это я во всем виновата! – всплеснула руками Динка.
– Кто виноват, не знаю, а ответчик он, – сухо сказала мать Андрея.
Динка побежала домой. Плача, она рассказала во всех подробностях свое путешествие к цыганам.
– Он не виноват! Он все время сидел со шкворнем около меня, – всхлипывая, повторяла она.
Марина пошла к Коринским. Отец Андрея, Степан Никанорович, встретил ее сухо, придвинул ей стул, но сам не сел, давая этим понять, что разговор будет коротким.
Марина, волнуясь, рассказала все, что произошло на контрактах и в цыганском таборе.
– Ваш сын вел себя как настоящий рыцарь, – торопясь и волнуясь, сказала она.
По лицу старого рабочего пробежала презрительная усмешка.
– Мне не нужно рыцарей. Я не воспитываю барчука. Мне нужен честный рабочий человек с понятием, кого нужно защищать, а кого не нужно.
Марина вспыхнула:
– Я понимаю. Он, конечно, не оправдывал ее сумасбродство, но все же не бросил свою подругу. А вы били его за этот самоотверженный поступок.
– Да, бил. И он не сказал мне ни слова. – Степан Никанорович провел ладонью по лицу; в темных, как у Андрея, глазах его промелькнула улыбка, в голосе послышалась гордость и удовлетворение. – Ну что ж… Значит, крепок мой сын, коли молчал.
– Я не бью детей, – чувствуя его упрек, тихо сказала Марина.
– Вот они и творят чудеса. Барское воспитание, – усмехнулся Степан Никанорович. – Ваше дело другое, – небрежно добавил он, махнув рукой.
Марина возмутилась:
– Послушайте, за кого вы меня принимаете?
Чувствуя себя какой-то легкомысленной барынькой в глазах этого строгого, степенного рабочего, Марина начала говорить ему о себе, о муже… Она говорила о том, как трудно ей одной воспитывать детей, как необходим им отец.
Степан Никанорович сел. Они разговорились.
– Вы давно работаете в «Арсенале»? – спросила Марина.
– Я, можно сказать, потомственный рабочий. Андрей тоже будет рабочим, как только кончит реальное училище. Я хочу, чтобы он узнал жизнь рабочих, так сказать, на собственной шкуре. А потом он сможет учиться дальше, я препятствовать не буду!
Степан Никанорович говорил осторожно, словно не вполне доверяя своей собеседнице. Марина это почувствовала и встала.
– Я надеюсь, что когда-нибудь мы познакомимся ближе. Помните, что я всегда готова помочь вам всем, что в моих силах.