Динка
Шрифт:
– А папа что? – нетерпеливо перебивает Динка.
– А папа твой как встанет, так волчком туда-сюда. И матери воды принесет, и к жене моей забежит, не надо ли чего. Она, бедняжка, уж прихварывала тогда. Так он ей и дров наколет, и печку затопит! А всего ведь десятый годок ему тогда шел, а эдакий ходкий мальчишка был! Никакой работы не боялся! Бывало, из училища забежит ко мне в мастерскую и там дело себе найдет... А вы вот белоручками растете! – ворчливо добавил дедушка Никич и, приглаживая редкие седые волосы, покосился на дачу. –
Динка испуганно и внимательно посмотрела на свои руки. В ладони ее въелась пыль, старые царапины лущились, новые – краснели узенькими полосками, ногти были обломаны...
– Про тебя я не говорю, – кивнул ей дедушка Никич. – У тебя руки обсмоленные, не боятся, видать, ничего. Ты и у меня тут дощечки постругаешь, и сабельку себе выточишь, и гвоздик забьешь. И моей работой поинтересуешься... А вот сестры твои – эти вовсе безрукие растут. Неправильно это, – вздыхает старик.
Динке делается жаль сестер.
– Алина учится хорошо, и книжки читает, и с нами занимается, а Мышка тоже книжки читает – она даже из папиных таскает.
– Ну да... Головы у них будут с начинкой, это верно. Они знают, что к чему. С любым человеком поговорить могут, и поступки у них сознательные. А ты вот как волчок между людьми вертишься: один раз хорошо сделаешь, а двадцать раз плохо. Где соврешь, где правду скажешь, с тем и спать ляжешь.
Динке становится скучно: она любит слушать, когда ее хвалят, а если беседа становится похожей на выговор, глаза у нее тускнеют, нижняя губа выпячивается вперед, и вся она становится вялой, как тряпичная кукла.
– Не говори подолгу – я делаюсь больной. Лучше про папу еще расскажи.
– Ишь ты, – косится на девочку старик. Он и сам устал от Динки, и работать ему надо, и недоволен он тем, что перебила его мысли. – А что папа? Папа – он папа. А ты вот чепуховая девчонка, ничего путного к тебе не пристает. Ну, чего вырядилась в рвань эдакую? Где была? Воскресенье нынче, люди на дачи едут, а ты мать срамишь! Никого на свете не уважаешь!.. Куда вот карточку отца подела? – обрушивается на Динку Никич.
– Ту, что ты дал? В рамочке? Она знаешь где? – Динка обхватывает шею старика и шепчет ему что-то на ухо. Никич выпрямился и огорченно разводит руками:
– Здравствуй, кум, я твой Федор! Ну, к чему такое дело? Разве ей место под камушком лежать?
– А если полицейские придут? – быстрым шепотком говорит Динка. – Помнишь, когда обыск был, мама все карточки в самовар прятала, ага?
– Ну, прятала, как память, конечно. А в полиции на твоего отца сто портретов есть. Они не этого искали. Одним словом, беги сей час и принеси
Динка неохотно встает и исчезает за палаткой.
– Ох и беда с ней! Все придумки какие-то, – ворчит ей вслед Никич. Он часто сердится на девочку, но очень скучает, когда она долго не появляется.
Динка возвращается тихенькая. Карточку отца в дубовой рамочке она несет под мышкой и, оглянувшись, передает ее дедушке Никичу.
– Вот какая ты! Я ведь тебе только на подержание дал, – сдувая с рамочки пыль, укоряет старик.
– Так она и была у меня на подержании, – оправдывается Динка, поднимаясь на цыпочки и заглядывая в лицо отца.
На карточке – молодой, только что выпущенный из училища железнодорожник. Новенькая, с иголочки, форма ловко обтягивает его грудь, глаза глядят задорно и весело, над лбом стоячие густые волосы, под темным пушком чуть приметных усов простодушная детская улыбка.
– Это он молодой снялся. Только что кончил училище и форму получил. За твоей матерью ехал... – любовно объясняет дедушка Никич.
– Похожа я на него? – спрашивает Динка и изо всех сил таращит глаза.
Но Никич безнадежно машет рукой.
– Я исправлюсь! – поспешно говорит Динка. – К приезду папы обязательно исправлюсь!
– А когда он приедет, ты знаешь?
Девочка качает головой.
– Ну вот. И я не знаю. Значит, не обещай.
Оба замолкают.
– Знаешь, дедушка Никич, Минька и Трошка думают, что у меня совсем нет папы... Я знаю, они так и думают, – тихо говорит Динка.
На морщинистых щеках Никича проступает темный румянец.
– А я вот как пойду и накостыляю им хорошенько по шее, так тут будет и папа, и мама! – сердито кричит он. Голос его доносится до террасы, где сидят за чайным столом Катя и мать.
– Да позови же ее наконец! Она совсем заболтала Никича! – беспокоится Катя.
Обе они уже давно поглядывают на палатку старика, пытаясь отгадать, о чем так долго беседует Никич с Динкой.
– Да, надо уже позвать, – соглашается Марина и, подойдя к перилам, громко кричит: – Дина!
Девочка вскакивает:
– Иду, мама!.. Дай мне еще папу на подержание! Я ничего не сделаю! – просит она Никича.
– Иди, иди! Я сам его давно не видел. Придешь – вместе посмотрим! У матери много карточек, а у меня одна, – торгуется Никич.
– Дина! – снова раздается голос матери.
– Иду! – откликается девочка, но не уходит, а, волнуясь, пытается что-то вспомнить. – Дедушка, я что-то хотела тебя спросить... Да, вот что! Где утес Стеньки Разина? Вот про который пел дядя Лека?
– Тьфу! – теряя терпение, отплевывается старик. – Что ты мне голову крутишь! Устал я от тебя, как тысячу верст прошел. Какой еще утес тебе понадобился? Ступай, ступай отсюда!
Динка в раздумье направляется к дому. Она идет медленно, потому что еще не придумала, что сказать маме.