Дипендра

Бычков Андрей Станиславович

Он недвусмысленно посмотрел на палача:

– Ну так что?

Ангдава молчал, опустив голову.

– Кем же он родится, этот несчастный, если ему назначено так трудно умирать? – вздохнул наконец он.

– Как кем? – снова засмеялся офицер, но на этот раз злорадно. – Если он искупит свои грехи во время пытки, то, значит… богом.

29

Пустить себе пулю в лоб, чтобы не мучиться, чтобы не рождать в себе больше эту историю… Но вместо этого я рассказал эту историю отцу. Я рассказал ему о своей

любви и что все теперь кончено. Он слушал, сидя как-то ссутулившись и смотря в пол, иногда как-то виновато шевелил своими большими руками. Я видел, что ему горько все это выслушивать, словно бы это и его история.

– Теперь и жить не хочется, – тихо сказал я.

Он вздохнул:

– Ну это ты брось… Нечего еще, глупости какие.

– Я ее так… – не выдержал я и заплакал.

– Ну, не надо, Вик, не надо, – положил он мне на лоб свою большую руку и провел по волосам.

Но я уже откровенно рыдал. Отец все пытался меня утешить, гладя по волосам. Его большая горячая рука словно бы согревала мне голову, а может, это приливала к темени кровь. Внезапно я почувствовал облегчение. Как будто то, что давило меня все эти дни, превращая в раздавленного паука, вдруг куда-то исчезло, и мне снова был возвращен естественный порядок вещей, назначенный откуда-то свыше. Вот я, вот эта комната, вот отец.

– Любовь любовью, – сказал он, – но…

И замолчал.

– Что, «но»? – спросил я, вытирая слезы.

– Но может, и хорошо, что все так кончилось, не успев начаться.

– Что ты имеешь ввиду? – подозрительно спросил я, хоть и не сказал ему, что между нами ничего еще не было.

– Ну что не дошло до женитьбы. Судя по тому, что ты рассказываешь, эта женщина рано или поздно принесла бы тебе несчастье.

– Она уже принесла его, – ответил я.

– Ну, это ты брось, – опять сказал он и добавил: – Все кончается.

Я молчал, словно бы глядя сквозь стены своей холодной комнаты туда, где не было горизонта.

– Знаешь, – сказал вдруг отец с какой-то горькой усмешкой, – а я ведь когда-то хотел жениться на Кларе.

Он посмотрел в окно.

Жениться на Кларе?! Вся сцена, как он меня к ней привел, и все, что она потом со мной сделала, встала у меня перед глазами. Что он говорит?! Зачем же тогда…

– Но в церкви, – продолжил он тихо, – куда мы однажды зашли с ней, это было на Пасху, задуло мою свечу. Я зажег ее снова и ее снова задуло.

Он замолчал. Я тоже не говорил ни слова. Довольно долго мы молчали, потом отец сказал:

– Пойди поставь чай.

Я вышел на кухню и поставил чайник. За чаем мы перебросились лишь парой ничего не значащих фраз. Уходя, отец как-то вымученно улыбнулся и сказал, что мне пора возвращаться. Я ответил ему, что я подумаю.

Когда он ушел, меня охватило странное беспокойство. Я буквально не находил себе места.

«Что происходит, Вик?» – спросил наконец я сам себя.

И признался в мучительном желании позвонить Лизе. Я истерически засмеялся. Отец словно бы унес с собой мое поражение. Да, позвонить именно сейчас, когда я еще могу увидеть в окно его спину, пока он не дошел

до автобусной остановки. Я опустился на кровать и потрогал ладонью лоб. Ладонь была ледяная, лоб пылал.

«Сейчас или… никогда».

Но что, что я скажу ей? В конце концов, это и не так уж и важно, слова найдутся сами. Важно лишь, что сейчас я чувствую, что хочу ей позвонить. Я встал с кровати и набрал ее номер, в котором я когда-то ошибся на единицу и которую добавил к последней цифре мой друг, с которым после этого я расстался. Лиза сразу взяла трубку.

– Привет, это опять Вик, – сказал я, еле сдерживая бьющую меня дрожь.

– А я думала, что ты хотя бы умеешь умирать, как мужчина, – усмехаясь, сказала она.

– Не волнуйся, – ответил я, чувствуя будто бы вдыхаю кокаин, – умирать я умею. Но хотел бы перед смертью все же представить тебе доказательства, что я не клоун и познакомить тебя с Дипендрой.

Я был абсолютно уверен, что то, что я сейчас сказал, – не безумие.

– Что еще за Дипендра?

– Я же говорил тебе, – спокойно продолжал я, – непальский принц.

– С которым ты познакомился в Америке?

– С которым я познакомился в Америке.

Она цинично расхохоталась:

– Он, что, остановился проездом у тебя дома и ты чай с ним там пьешь, заваренный на тараканах?

– Нет, – спокойно ответил я.

– Тогда, – сказала она с каким-то холодящим весенним сквознячком в голосе, – передай привет своему лечащему врачу и скажи ему, чтобы тебя больше не подпускали к телефону. И вообще! – она вдруг сорвалась, – Не смей сюда больше звонить, мудак!

Она бросила трубку. Я почувствовал нестерпимый озноб. Я сам не ожидал от себя всех этих слов. Я сел на кровать и посмотрел в стену. Но стены по-прежнему словно бы не было, и я снова смотрел туда, где не было горизонта. И я вдруг, как увидел, что это так и будет, что я действительно вскоре полечу с Лизой в Непал. К Дипендре.

Три дня я провалялся с высокой температурой. Почти ничего не ел. На четвертый, еле передвигая ноги, я вышел на улицу. Светило солнце и ослепительно сиял снег. Я взял немного снега в ладонь и упал в обморок.

Рука была белая, желтая, синяя и зеленая. Белой была собственно рука, точнее кожа руки, а желтым, синим и зеленым был чужой свитер, надетый прямо на мое голое тело. Увидев свою руку, я подумал, что именно она-то меня и спасет. Усатый дворник заглянул мне в лицо:

– Ну вот, кажется, порозовело.

Глядя в его глаза, я почему-то вспомнил Криса. «Нас всегда спасает наше тело, – сказал как-то он, – ибо посредством его мы, собственно, и производим все наши манипуляции, включая самоубийство».

Очнувшись в своей каморке, куда принесли меня дворники, я почему-то вспомнил также и женственную, но твердую руку Дипендры. В один из вечеров мы сильно выпили, разговор зашел про женский пол, а потом съехал на религию. Голландец сказал, что любая богиня или бог – это не более, чем олицетворение власти, и рано или поздно становится ясно, что власти не какой-нибудь, а государственной.