Дипломатия России. Опыт Первой мировой войны

Чернявский Станислав

В 1910 г. по протекции своего друга С.Д. Сазонова получил назначение на пост Чрезвычайного Посланника и Полномочного Министра в Греции, а в 1912-м – с его же помощью стал послом в Берлине⁵⁹.

Как утверждали коллеги Свербеева по дипломатической службе, «императорский посол в Берлине отличался исключительною бездарностью. Он только умел прилично одеваться, прилично держать себя и произносить кое-какие русские и иностранные слова в ответ на задаваемые вопросы. Он ничего не знал, не соображал, ни о чем не думал и ничего не делал. Дипломатическое ведомство имело в своей среде немало посредственностей. Но далеко в карьере они не шли. И Сергея Николаевича не следовало пускать далее секретаря посольства, притом преимущественно поручая ему лишь механическую

работу. Министр иностранных дел Сазонов, только потому, что был одноклассником Свербеева в лицее, выдвинул его на пост посла в Берлине. И не в обычное нормальное время, а почти накануне начала мировой войны.

Не было вообще пределов легкомыслию Сазонова. И только этому печальному свойству своего школьного товарища обязан Свербеев своим возвышением не по достоинству. Обязан ли, однако? Оставайся Свербеев в тени, не было бы о нем и речи. Не приходилось бы о Свербееве упоминать как о лице, выдающемся своей бездарностью. И не лежало бы на ответственности Свербеева абсолютное бездействие важнейшего русского дипломатического поста в наиболее трагический момент истории России. Ничего-то он не видел. Ни о чем существенном не доносил. Настолько ничего не понимал, что даже отправлял в Петербург оптимистические депеши. В дни, предшествовавшие объявлению войны, умудрился отсутствовать из Берлина. Никаких ценных отношений не завязал, да и завязать был не в состоянии. Бледный, длинный, скелетически худой, с лицом, ничего не выражающим; так он и сейчас стоит перед глазами живым олицетворением жалкой посредственности»⁶⁰.

Разумеется, сегодня трудно оценить, каков элемент истины в приведенной характеристике русского посла, но, судя по итогам его работы в Берлине, многое из сказанного соответствует действительности.

Как справедливо отмечал Н.С. Гумилев:

Жизнь всё расставит по своим местам.И каждый будет там, где должен быть.И в памяти останутся лишь те,Кого нам не дано забыть…

Прибыв на следующий день в Копенгаген, Свербеев сообщил в российский МИД, что отъезд дипломатов из Берлина «обставлен был германским правительством крайне несовершенно и едва ли удовлетворял самым необходимым условиям приличия, к тому же беспорядок был невозможный. После моего энергичного протеста, еще до формального разрыва дипломатических сношений, против недостаточной охраны посольства, которое буквально осаждалось любопытной и враждебной толпой, были приняты полицией необходимые меры. Однако в день отъезда был полный беспорядок. Сам я выехал из посольства тесно окруженный эскортом жандармов, ввиду чего ограничились только шумными враждебными криками. Члены же посольства и некоторые из русских подданных, выезжая из здания посольства, подвергались оскорблениям озверевшей толпы. Били и дам, и детей, бросали камнями и плевались.

Все русские до сорокапятилетнего возраста арестовываются для выяснения, подлежат ли они военной службе. Были арестованы, затем отпущены по установлении их личности секретарь военного агента Голумбиевский, секретарь генерального консульства Субботин, нештатный секретарь Далиг. При отъезде узнал об аресте консула в Бреславле Шиллинга, но проверить не мог. Второй швейцар посольства русский запасный унтер-офицер арестован и неизвестно, где находится»⁶¹.

В первые же дни войны началась массовая депортация российских подданных. Пытаясь хотя бы как-то получить необходимые средства для выезда из Германии, они обращались в ломбарды, но в лучшем случае им удавалось получить 30–40 % от реальной стоимости имущества. Нередко, увидев российские паспорта, сотрудники ломбардов либо отказывались принимать вещи, либо выдавали им мизерные суммы. В случае ареста русских германские власти конфисковывали их личное имущество – забирали все средства к существованию, особенно золотые марки и рубли, а в случае последующего освобождения возвращали денежные средства бумажными банкнотами.

Кстати, одной из «комических жертв» разразившейся войны

оказалась жена главнокомандующего немецкой армией фон Мольтке, которую война застала на одном из французских курортов. Денег на обратную дорогу у нее не было, и она отправилась в банк получить по чеку 10 тыс. франков, но ни этот банк, на который чек был выписан, ни все остальные местные банки денег ей не выдали, объявив «политический бойкот». В итоге г-же Мольтке пришлось брать взаймы у друзей, что дало ей основание рассказывать по возвращении: «Я впервые в жизни просила милостыню!».

«Многие из наших подданных, – отмечает С.Д. Боткин, – оказались в безвыходном положении, имея лишь русские деньги, которые совсем отказывались принимать в Берлине или же меняли по самому низкому курсу. В виду крайней нужды несчастных, посольство до своего отъезда выдало многим из них пособия, сначала под расписки, а затем, за спешностью, без таковых и поменяло русские деньги на имевшиеся казенные немецкие. Этой суммы оказалось, к сожалению, недостаточно, чтобы удовлетворить всех нуждающихся, но других средств не было, и дальнейшая денежная помощь стала невозможна».

Арестованные перевозились большими группами за собственный счет. Как правило, несмотря на приобретенные железнодорожные билеты в вагоны I и II класса, депортируемых сажали на первые попавшиеся поезда в вагоны III и IV классов. Разумеется, разницу в цене проезда никто не возвращал.

Людей перевозили в грязных вагонах, лавки в вагонах преднамеренно покрывали свежей краской, в результате чего они пачкали одежду. Часто германские солдаты загоняли людей в вагоны, используя грубую силу и приклады винтовок против детей, стариков и женщин. Во время перевозки подданных России не кормили и запрещали им посещать вагоны-рестораны, если таковые имелись.

Сильный удар по психике людей наносили сцены срыва в последний момент их выезда из Германии. Очень часто в воспоминаниях россиян фигурируют сведения о том, как их под самыми надуманными предлогами ссаживали с поездов и запрещали отъезд. Люди, предвкушавшие свободу и распрощавшиеся со своим тюремным положением, вновь возвращались к суровой действительности. В поездах постоянно проводились обыски и аресты, причем действия полиции не отличались элементарной гуманностью. Проявлением жестокости полиции стало использование специально обученных собак для охраны и конвоирования задержанных россиян. В ряде случаев полиция использовала собак по прямому назначению, натравливая на депортируемых⁶².

Особый страх вызывали аресты отдельных беженцев и их отрыв от коллектива перемещенных. Ведь люди, оказавшиеся в беде, стремились объединяться и держаться вместе. Так им было легче отстаивать свои права, вести совместное хозяйство, к тому же в большом коллективе чувство страха несколько притуплялось. Поэтому человек, вырванный из своего коллектива, впадал в отчаяние, его дальнейшая судьба была неизвестна, всегда возникал вопрос, почему меня арестовали и отделили от всех, направлявшихся к свободе? Ответы в основном были выдержаны в мрачных тонах. Коллектив также подвергался сильному психологическому удару, когда он терял одного из своих. Все волновались за судьбу арестованного. К тому же никто не был уверен, что завтра не арестуют и его. Особому воздействию подвергались члены семьи арестованного. Возраст, титулы и звания не являлись гарантией безопасности.

При аресте русские – как женщины, так и мужчины – нередко помещались в одиночные камеры, размещенные в различных концах тюрем, что вызывало дополнительное психологическое напряжение у арестованных:

Вцепившись в набитый соломой тюфяк,я медленно гибну во тьме.Светло в коридоре, но в камере мрак,спокойно и тихо в тюрьме.Но кто-то не спит на втором этаже,и гулко звучат в тишиневперед – пять шагов,и в сторону – три,и пять – обратно к стене⁶³.