Дипломаты
Шрифт:
Автомобиль идет на Дворцовую. Чичерин сидит рядом. Ленин искоса смотрит на него. Воротник у Чичерина поднят, виден конец ярко-лилового шарфа – бережет горло. Однако нелегко Георгию Васильевичу на петроградском ветру, хоть он и храбрится! Вчера Ленин увидел над столом Чичерина военную карту российского запада, беспощадно утыканную флажками, а на столе полевой телефон. Вряд ли у Чичерина была нужда в большом сером ящике, в котором звонок гремел так, как не гремел в этом доме даже при смолянках, но Чичерин не чувствовал неудобства. Наверно, в полевом телефоне ему виделась могучая гаубица, ведущая огонь по врагу.
Автомобиль идет на Дворцовую. Свирепо развоевался над Питером февраль, ветрено. На окнах автомобиля наросла крепкая наледь. Ленин нагибается, чтобы разглядеть город.
– А Невский мог быть в этот час и более людным, – говорит он, не отрывая глаз от стекла. – Погода тому причиной или нечто иное? – На скрещении Невского и Садовой он долго смотрит вслед женщине в валенках, которая, переходя улицу, не слышала автомобильного сигнала. – Вы заметили, эта женщина не ускорила шага даже после того, как увидела автомобиль, ей было все равно. – Он вновь умолк. – Сказать, что нужда ожесточает человека, еще не все сказать. – Он все еще думал об этой женщине. А когда Невский кончился и справа засинели просторные снега Дворцовой площади, глаза вдруг потеплели: быть может, вспомнил октябрь семнадцатого и бой, который новый мир дал старому вот здесь, на камнях площади, еще не укрытых снегом. – Погодите, – произнес он весело. – Что там наговорил ваш Репнин о тайных договорах? – Он так и сказал: «Ваш Репнин».
Чичерин откашлялся – в минуту волнения у него начинало першить в горле. «Все имеет свое начало и конец», – подумал он.
– А разве его мнение могло быть иным? – спросил Георгий Васильевич.
– А почему бы его мнению и не быть иным? – ответил вопросом на вопрос Ленин.
– Очевидно, такой поступок не заслуживает оправдания, – заметил Чичерин. – Однако справедливости ради необходимо сказать, что все это он говорил и прежде, – произнес он медленно. Чичерин понимал, что последние слова определяли все.
– А почему он держится этой точки зрения? – спросил Ленин. – Потому ли, что хочет взять под защиту прежнюю политику, или потому, что убежден – дипломатия и тайна нерасторжимы?
Чичерин улыбнулся не без облегчения: казалось, Ленин сам подвел разговор к логическому концу.
– Очевидно, последнее, Владимир Ильич.
Они вышли из автомобиля и медленно направились к парадному подъезду министерства.
– Не думает ли он, что дипломатия новой России должна быть тайной? – Ленин остановился, прямо и остро взглянул на Чичерина.
– Быть может, он думает и так, – сказал Георгий Васильевич. – Но вряд ли его можно осуждать за это: вся жизнь Репнина прошла в этом доме, – глаза Чичерина уперлись в фасад министерства.
– Вы могли бы быть и не столь снисходительны, – улыбнулся Ленин. – Кстати, не объясняется ли ваша мягкость тем, что я сейчас буду иметь честь говорить с Репниным?
– Да, Владимир Ильич, я просил его быть.
Ленин ускорил шаг.
– И при этом… не думаете ли вы, что я буду там дипломатом в большей мере, чем хочу им быть? – Ленин указал взглядом на дверь, в которую они входили.
– Вы хотите сказать, что в разговоре с Репниным намерены называть вещи их точными именами?
–
«Нет, наивно предполагать, что Ленин стыдливо замолчит заявление Репнина или парирует легкой иронией, – думал меж тем Чичерин. – В его правилах прямо взглянуть Репнину в глаза, прямо спросить: „Погодите, вы повели себя некоим образом странно. Мы ждали от вас приязни, а вы атаковали нас. Я не знаток дипломатического правопорядка, но на языке простых смертных это зовется вероломством“».
Чичерин смотрел на Ленина, и ему казалось, что губы его жестко сомкнуты. У него действительно сейчас лицо человека, способного сказать: «…на языке простых смертных это зовется вероломством». Нет, решительно все имеет свое начало и конец. Нелегко придется нынче Репнину!
А Ленин уже поднимался парадной лестницей, и глаза были обращены на хрустальный шар люстры.
– Вы начинали дипломатическую службу в этом доме? – спросил Ленин, не сводя озорно-иронических глаз с люстры.
– Нет, в московском крыле этого дома.
– Но здесь бывать приходилось?
– Да, разумеется.
– При Ламсдорфе или Извольском?
– При Ламсдорфе.
Чичерин думал: наверно, он проверяет сейчас память, способность рисовать в сознании нечто такое, что недосягаемо для глаз. Как часто за годы жизни на чужбине возникал в сознании холодный блеск этого дворца. «Французский посол Палеолог был принят сегодня на Дворцовой, шесть русским министром иностранных дел Сергеем Сазоновым». «Наш корреспондент видел, как министр Сазонов покинул британское посольство у Троицкого моста и направился пешком к себе – он вошел в министерство не с Дворцовой, а с Мойки…». «Через полчаса после того, как автомобиль германского посла Пурталеса отошел от подъезда министерства на Дворцовой…» Да, всему, что требовало широкой огласки в свете и прессе, были открыты парадные двери на Дворцовой, все, что отодвигалось на второй план и было не в такой мере всегласно, имело доступ с Мойки. Впрочем, для общественного мнения не только России Дворцовая и Мойка были почти синонимами.
– Горчаковские циркуляры шли отсюда? – спросил Ленин.
– Да. Министерство было здесь, – ответил Чичерин.
50
«Сейчас пройдем вестибюль, – подумал Чичерин, – минем зеркальный зал, быть может, зайдем в большую приемную министра, и Ленин нетерпеливо потребует английские папки. Вот здесь и начнется самое главное». Однако все обернулось еще проще. Ленин скептически оглядел банкетный зал, где два ряда зеркал, поставленных лицом к лицу, создавали иллюзию простора, и вдруг ему стало скучно.
– Очевидно, архив неподалеку? – спросил он.
– Да, разумеется, Владимир Ильин, – сказал Чичерин и увидел, как неожиданно просиял Ленин: шестнадцать зеркал банкетного зала отразили идущего навстречу Репнина.
– Я рад этой встрече, – вырвалось у Репнина.
– Я видел эту радость, повторенную много раз, – простосердечно рассмеялся Владимир Ильич и обвел глазами зеркала.
– Однако радость не стала от этого меньше, – улыбнулся Репнин.
– Верю, – сказал Ленин.
Они неторопливо пошли из банкетного зала, пошли медленно, – зеркала повторяли каждый их шаг.