Дипломаты
Шрифт:
Петр подходил к станции. Он оглядел небо. Оно было незамутненно-чистым и безветренным, видно, день предстоял знойный – с одного берега не видно другого. Как-то удастся переплыть эту воду, не замутит ли ее сегодня, не вздыбит?
81
Петр вышел из Наркоминдела, когда до открытия съезда оставалось минут пятнадцать (Чичерин осуществил свое намерение – Наркоминдел покинул особняк и переехал в «Метрополь»). Белодед пересек Лубянский проезд и впереди, у Малого театра, увидел Воровского. Тот стоял у кромки тротуара,
– Происходит нечто странное, – произнес Воровский, увидев Петра. – Только что прошла здесь Мария Спиридонова, окруженная своей гвардией, при этом все были вооружены. – Он поправил пенсне. – Все решительно.
Петр улыбнулся.
– Старая привычка, Вацлав Вацлавыч, читать улицу?
– Да, читать и прочитывать. – Он указал взглядом на тротуар, лежащий вдоль широкой стены Большого театра.
Воровский сложил газету, и они перешли дорогу.
По тротуару к входу в театр шел Ленин и его младшая сестра Мария. Ленин шел быстро, сильным, вразмах, шагом, делавшим фигуру больше обычного коренастой, и Марии Ильиничне стоило немалого труда идти вровень. На Владимире Ильиче был темный костюм и светлая кепка с широким козырьком – видно, кепка была новой. На Марии Ильиничне – длинная, чуть расклешенная юбка и белая, совсем летняя блуза.
– Вы обратили внимание, они сегодня очень молоды, – произнес Воровский, когда Ленин с сестрой скрылись из виду.
– И праздничны, – сказал Петр, улыбаясь. – Особенно Мария Ильинична.
– Не только она, – бросил Воровский. повеселев. – У Ильича кепка хороша… ох, хороша кепка!
Ленин решительно исправил Воровскому настроение.
К главному входу в театр медленно подкатил лимузин, большой, траурно-черный. Из автомобиля выскочил шофер, точно его выкинуло тугой пружиной. Ему было нелегко обогнуть лимузин и приблизиться к задней дверце – народ валил валом. Пока шофер пробивался к дверце, человек, сидящий за нею, являл завидное терпение. Шофер дотянулся до полированной ручки, и посол медленно выбрался наружу. Он шел по лестнице, и толпа расступалась перед ним. Он близоруко смотрел вокруг и пробовал улыбаться, но толпа оставалась враждебно-суровой.
– Доброе здоровье! – вдруг произнес посол, но толпа была нема. – Доброе здоровье! – повторил посол и ускорил шаг. – Доброе!.. – воскликнул он и почти вбежал в театр.
Петр взглянул на Воровского.
– Вы что-то сказали, Вацлав Вацлавович?
– Нет, я ничего не сказал, – заметил Воровский, – но, если хотите, скажу…
– Говорите. – Но Воровский молчал. – Говорите же! – повторил Белодед.
– По-моему, немец не понимает своего положения.
Он ничего больше не сказал, но Петру показалось, что его мысли шли дальше, много дальше.
Белодед поднял глаза. «Колонны, Как братья», – подумал он и устремился по ступеням к входу в театр.
– День добрый, Петро!
Петр напряг зрение, здесь было уже сумеречно, – Вакула.
– Здравствуй.
Между ними пять ступеней, Вакула – на верхней, Петр – на нижней. Если бы дело дошло до кулаков, то, пожалуй, Вакуле
Петр не остановился.
Сейчас между ними уже не пять ступеней – три, две, одна… Вакула отступил.
– Мы еще встретимся, брат. – Вакула ткнул большим пальцем через плечо – вход в театр был там.
Петр прошел в дипломатическую ложу, отведенную для Мирбаха. В зыбких сумерках возникла неестественно длинная фигура посла.
– А-а-а… господин Белодед! – произнес Мирбах и угрожающе протянул дрожащую ладонь. Непросто ему было сегодня войти в Большой театр. – Доброе здоровье!
Петр подумал, что сейчас начнется дежурный разговор о пасхальной службе в храме Христа Спасителя и достоинствах буйволиного молока, к которому Мирбах пристрастился в Греции («Ах, какое масло из этого молока, господин Белодед, белое-белое, как русский снег!»), но посол заговорил об ином.
Как вы полагаете, сухая погода еще удержится? На Рейне горят леса…
– Леса горят на Рейне? – переспросил Петр и внимательно посмотрел на Мирбаха: какой смысл он вкладывал в эти слова?
– Горят, горят… – повторил посол.
Мирбах стоял сейчас в глубине ложи, и обильное золото парадного мундира точно дремало.
– Непобедимость Германии в союзе с Россией, – вдруг произнес германский посол и пристально взглянул на Белодеда, точно дожидаясь, какое впечатление эта фраза произведет на собеседника.
– Вы сказали: в союзе? – спросил Белодед, будто он ослышался.
Мирбах передернул плечами, и золотое шитье его мундира ожило.
– Когда глубокие тылы России будут тылами Германии, удар с Запада нам не страшен. Любой удар.
Так вот о каком союзе говорил Мирбах: когда тылы России будут тылами Германии!
Они молчали, только горело золотое шитье на обшлагах парадного мундира Мирбаха.
Все-таки в этом есть что-то фатально-зловещее, подумал Петр, глядя на сполохи мирбаховского золота. К чему вырядился человек, какой праздник справляет, по какому случаю торжествует?
Когда глаза пообвыкли, Петр рассмотрел в ложе белые ресницы Рицлера.
– Положение сложнее, чем нам кажется, – произнес Рицлер меланхолически.
– Это подсказывает вам знание русской истории?
– И философии, – ответил Рицлер. – У русских своя философия.
Заседание еще не началось, и Петру кажется, что Мирбах чутко прислушивается к гулу в зале, выжидая минуту, чтобы выйти в поле света – для него и это имеет смысл. Сейчас зазвонит председательский колокольчик, зал обратит взгляд на ложу, и Мирбах предстанет перед залом, опершись белой рукой о красный бархат.
А в зале председательский колокольчик уже единоборствовал с гулом голосов. Точно весенний ручей, подтачивал он и рушил снежный вал голосов. Шум стих, Мирбах встал у бархатного борта, оглядел зал.
– Вы полагаете, сухая погода еще удержится? – спросил он Петра и искоса посмотрел на Ленина, который вышел к самой рампе, чтобы обратиться к залу.
– Да, пожалуй… – сказал Петр.
– Сейчас повсюду в Европе сухая погода, очень сухая, – произнес Мирбах и медленно опустился в кресло. – На Рейне горят леса…