Дитя мрака
Шрифт:
MX: Твои руки?
Надя: Да?
MX: Можно взглянуть на них?
Надя: Зачем?
MX: Можешь закатать рукава комбинезона? До локтя?
Надя раскачивалась всем телом, показывала на зажигалку, которая лежала рядом с пачкой. Херманссон снова кивнула, руки девочки, по-прежнему дрожа, зажгли сигарету. Губы жадно стиснули фильтр, она втянула в себя дым, одна затяжка, две, три — уже спокойнее, хоть и ненадолго.
Я сижу здесь.
Она —
Марианна Херманссон смотрела на пятнадцатилетнюю девочку, которая курила, пока от сигареты ничего не осталось, потом пожала плечами и медленно закатала до локтей рукава комбинезона.
Я на двенадцать лет старше. Я всю жизнь говорила на двух языках.
Я сижу здесь.
Она — там.
На каждой руке было от десяти до пятнадцати ровных шрамов. Свежих, потому что припухлость еще не опала. Херманссон наклонилась к микрофону, заговорила по-шведски, в первый раз с тех пор, как вошла в комнату:
MX: Прерываю допрос. Комментарий по поводу Нади.
Она посмотрела на девочку, продолжила.
MX: Руки трясутся. Лицо дергается — тик. Сильно потеет. Кроме того, когда говорит, издает причмокивающие звуки. Видимо, во рту пересохло. Сильный абстинентный синдром.
Девочка стояла перед ней, выставив вперед израненные руки.
За спиной у нее окно и снег, кружащийся над внутренним двором Крунуберга.
Марианне Херманссон хотелось зажмуриться.
MX: На руках нет следов от инъекций. Но десять-пятнадцать порезов. Прямых, относительно свежих, сосредоточенных на внешней стороне предплечья.
Глубокий вдох. Короткий взгляд в пустые глаза девочки. А потом — опять микрофон в руке.
MX: Порезы примерно пять-шесть сантиметров длиной. Явное членовредительство.
Во время допроса дверь оставалась приоткрытой, и Херманссон много раз замечала, как девочка смотрит туда. Когда кто-то мимоходом задел дверь и она распахнулась, Надя быстро повернулась в ту сторону и даже привстала на цыпочки. Дверь была открыта всего несколько секунд, но Надя, Херманссон не сомневалась, попробовала выглянуть в коридор.
Она сразу же выключила магнитофон.
— Раньше у тебя на руках был ребенок.
Девочка все еще смотрела на закрытую дверь.
Херманссон включила магнитофон, убедившись, что девочка действительно поняла вопрос, который она только что задала.
— Маленький ребенок. Примерно полугодовалый. Так, Надя?
— Да.
— Твой ребенок?
Эверт Гренс молча сидел и слушал.
Понимал он не так много, но юная девочка с тиком, потоотделением и пятисантиметровыми шрамами на предплечьях — здесь переводчик не нужен. Ребенок, дурно пахнущий, с абстинентным синдромом, Эверт смотрел на нее и чувствовал что-то
Он вздохнул.
Девочка сжалась, уставилась на телефон. Гренс не поднимал трубку, пока сигналы не прекратились.
Он опять откашлялся, глядя на девочку, приготовился задать свой вопрос, но звонки грянули снова.
Гренс с досадой взял трубку:
— Да!
— Эверт?
— Я просил отключить телефон. Сюда звонить нельзя. Какого черта! Уже второй раз за это утро коммутатор соединяет…
Тот же голос, что и раньше. Из дежурной части.
— Эверт, еще работа.
Гренс огляделся. На столе папки, на диване девочка.
— Слушай, у меня было тридцать два дела одновременно. Несколько часов назад ты добавил тридцать третье. Теперь пытаешься навязать тридцать четвертое?
Он крепко сжимал трубку, снова глянул на девочку, пытаясь обуздать закипающую ярость.
— Труп женщины. Где-то в кульверте больницы Святого Георгия. — Дежурный даже не думал отвечать. — Похоже, убийство, Эверт.
Она слушала, как шаги тихо приблизились, прошли мимо, затихли.
Кто-то шел по туннелю, шаркая по бетонному полу.
Она положила ложку, но продолжала прислушиваться даже после того, как шаги постепенно затихли.
Она не любила шаги.
Когда кто-то шел мимо их двери.
Поправила скатерть. Скатерть красивая. В красно-белую клетку, как в дорогом ресторане, куда она ходила с родителями, когда была маленькая. Она ела лазанью, и никто не кричал, ни разу за весь вечер, такое было время.
Стол, конечно, не ахти какой. Четыре поддона, один на другом. Но скатерть закрывала их целиком, красно-белая ткань, единственное, что было видно.
Она открыла банку супа из армейских запасов, вытащила бутерброды с сыром, оставшиеся от последней акции городской благотворительной службы, там, наверху, на улице возле Фридхемсплан, положила поверх консервированную ветчину с продовольственных складов «ИКА». Хороший завтрак. Она осторожно разогрела его на плитке, которая стояла на полу между матрасами и столом.
Плитку они раздобыли как-то ночью, в одной из школ неподалеку, самую маленькую из тех, какие она видела, в кухонном уголке учительской. Но шнур был длинный, включен в тройник, подвешенный под потолком туннеля.
— Лео?
— Да?
— Привет.
Она посмотрела на него. Ночь выдалась длинная, он устал, глаза у него закрывались сами собой. Она очень его любила.
— Послушай!
— Да?
— Я сказала «привет».
— Привет.
Лампа на столе, включенная в тот же удлинитель, была красная, как клетки на скатерти. Маленький абажур забирал большую часть света. Она долго упрашивала, и в конце концов он принес эту лампу, из другой учительской, из другой школы, что неподалеку от Роламбсховспарка.