Дитя мрака
Шрифт:
Надя улыбнулась, впервые.
— Шведский полицейский. Из Румынии.
— Я не из Румынии. Мой отец оттуда. А я из Мальме. Из города на юге Швеции.
Она не понимала, почему это важно, почему она каждый раз это подчеркивала. Просто так получалось, она всегда так делала, даже если это не имело значения.
Она встала, чтобы взять еще кофе, спросила Надю, не хочет ли та чего-нибудь еще, услышала в ответ вежливое nu multumesc. [6] Быстро пошла к стойке, желая поскорей продолжить разговор, которого ждала целый день, и как раз собиралась
6
Нет, спасибо (рум.).
Голос его звучал деловито, она прямо воочию увидела его перед собой, с сигаретой в руке и пепельницей в верхнем ящике стола.
— Йенс Клёвье, Интерпол.
— Быстро ты управился.
— Где ты?
Она расплатилась, поблагодарила за кофе и осталась стоять в двух шагах от кассирши. Возвращаться к Наде и мальчику пока рано.
— В Арланде.
— Автобус?
— Он здесь.
— Ты уверена, что это он?
— Да. Кроме того, мне подтвердили, что он миновал Лильехольмсбру в четыре восемнадцать утра на пути к центру Стокгольма, а Хурнсберг — в четыре пятьдесят две, на обратном пути. Телекамеры на границах города, несмотря на снегопад, четко зафиксировали автобус с регистрационным номером восемьсот шестьдесят четыре.
Она слышала, как Клёвье затянулся, кашлянул, закурил новую сигарету.
— Арланда. Все сходится. — Еще две затяжки. — Четыре случая. Четыре случая в четырех разных странах. Германия, Италия, Норвегия, Дания. Каждый раз старые, обшарпанные автобусы с румынскими детьми, от двадцати пяти до шестидесяти человек.
Марианна Херманссон смотрела на Надю, в глазах девочки читался вопрос. Херманссон подняла телефон, показала два пальца — две минуты.
— Ты слушаешь?
— Слушаю.
Клёвье понизил голос — не то кто-то вошел в комнату, не то он занервничал:
— Каждый раз одно и то же. Рано утром, еще затемно, детей высаживали на улице. Где-нибудь в центре, в больших городах вроде Стокгольма или Осло.
Она выпила кофе, медленно пошла к столу.
— Автобусы, Херманссон, исчезали, а потом обнаруживались на стоянках крупных аэропортов. Последний — Каструп, под Копенгагеном. Я разговаривал со следователями, тамошними и из Осло. Но ничего нового не узнал. Только та информация, какой мы располагали с самого начала. Стоило спросить о чем-то еще… в ответ чертовски странное молчание. Я топчусь на месте.
Шуршание бумаги, Клёвье листал документы. Она ждала, почти минуту, крепко прижав телефон к уху. Наконец он продолжил:
— Дети одеты одинаково. У всех одинаковые сумки из коричневого пластика, все понятия не имели, где находятся. В общей сложности их теперь сто девяносто четыре человека. Самому старшему шестнадцать. Самому младшему, самому младшему, Херманссон, четыре месяца.
Ее лицо объедено. Грудь и живот изрезаны в клочья.
Она лежит на каталке. Эверт Гренс решил взглянуть на нее еще раз. Теперь, когда знает, кто она. По крайней мере, знает ее имя.
Лиз Педерсен.
Имя ни о чем ему не говорит.
Людвиг Эрфорс, державший простыню, посмотрел на Гренса. Тот кивнул: накрывай.
Эрфорс говорил о неистовстве и
Он вышел из прозекторской в прихожую судмедэкспертизы. Сквозь закрытую стеклянную дверь видел, как Свен Сундквист допрашивает начальницу службы безопасности из страховой кассы в Тюресё. Последние дополняющие вопросы, она только что опознала мертвую сослуживицу и хотела бы поскорее уйти, но старалась отвечать, рассказывала все, что знала о Педерсен, о ее семейных обстоятельствах, о знакомых, о ее последних днях.
Гренс пошел в буфетную. Кухонный столик, микроволновка, холодильник. Он выцедил последние капли из кофеварки, которая стояла на столе, понюхал содержимое кружки и выпил, уже холодное, наполовину состоящее из кофейной гущи.
Субсидируется. Государством.
Открыл холодильник, достал масленку и пакет с хлебом, сделал два обыкновенных бутерброда.
Совсем как у нас.
Съел бутерброды прямо тут, в буфетной, снова пошарил в холодильнике, но больше ничего не нашел. Дверь в кабинет Эрфорса отворилась, он обернулся, пожал руку начальнице службы безопасности, поблагодарил за то, что она сумела все выдержать. Они спустились по лестнице, вышли на мороз. Свен Сундквист объяснил ей кратчайшую дорогу, попросил вести машину осторожнее, поскольку асфальт покрыт снегом и льдом.
Они стояли у входной двери. Чуть перевалило за полдень, но похоже на вечер, свет уже тускнел.
— Она имеет касательство к случившемуся?
— Нет.
— Как допрос?
— Ничего интересного. Сослуживицы. А что, собственно, сослуживцы знают друг о друге, Эверт?
Свен Сундквист внимательно смотрел на Гренса. Тот был сам на себя не похож. Порой он выглядел обессиленным, опустошенным, усталым от расследований, которых становилось все больше. Но эта усталость словно бы шла откуда-то изнутри, застарелая, давно укоренившаяся, с которой он боролся, но проиграл и знал, что она его не отпустит.
— Ну как?
— Та женщина.
— Эверт, я спрашиваю о тебе. Как ты?
— Та женщина. На нее напали крысы. Ее выволокли из туннелей. На ее теле — следы мужских пальцев, перемазанных сажей. Ее кололи узким ножом, много раз, предполагаемый убийца, видимо, психически ненормален.
Эверт Гренс застегнул куртку, поправил галстук:
— Свен.
— Да?
— Найди человека, который больше всех знает о бездомных в окрестностях Фридхемсплан.
Свен Сундквист достал из внутреннего кармана блокнот, открыл одну из последних страниц:
— Церковь Святой Клары.
— О чем ты?
— Я уже проверил. Мы с тобой явно думали в одном направлении.
— И?
— Сестра милосердия. Некая Сильвия, фамилию не знаю. С ней мы и должны поговорить. В церкви Святой Клары есть добровольцы, которые по нескольку раз в неделю раздают у входа в метро «Фридхемсплан» кофе и бутерброды. Зимой, думаю, чаще, из-за холодов. Эти люди, возможно, единственные, кому здешние бездомные доверяют. То есть все остальные — и мы, и социальные службы, и прочие — гораздо дальше от них.