Дитя слова

Мердок Айрис

— Около десяти.

— Ну, словом, к тому времени ты уже был в больнице, и мне позвонили, и я, конечно, сразу помчалась на вокзал, но никакого поезда до пяти утра не было. Я стала ждать и села на поезд до Бирмингема, а потом пересела на другой, который шел в Оксфорд, и около одиннадцати добралась до больницы, и первым, кого я там увидела, был Ганнер. Энн тогда была еще жива.

Я налил себе еще вина. Рука у меня отчаянно тряслась. Лицо Кристел изменилось, стало жестким. Она смотрела в пол.

— Ганнер сказал мне, что вы оба серьезно пострадали, и я сначала не могла его понять, а потом до меня дошло, что Энн была с тобой в машине. Я хотела видеть тебя, но меня не пустили: тебя как раз оперировали. А Энн лежала в больнице где-то в другом месте. Ганнер пошел со мной справиться о тебе. По-моему, он тогда не знал, как плоха была Энн, а может, ему не сказали, или, может, они и сами там не знали. Я сидела на стуле в коридоре, и мне казалось, я сейчас упаду, и он сказал, не поехать ли нам к нему домой, чтобы я могла прилечь: в больнице нам обоим все равно делать нечего, только ждать; тогда я пошла с ним, села к нему в

машину, и мы поехали к нему домой, а ты помнишь, это… это было совсем рядом… Мы приехали, и он предложил мне чего-нибудь поесть, но только оба мы, конечно, ничего есть не могли. Маленького мальчика — сына Ганнера, не помню, как его звали, — дома не было, по-моему, он был у каких-то родственников. И я легла в спальне наверху, а Ганнер поехал назад в больницу и сказал мне, что, конечно, узнает, как ты там. Это было, наверно, часов около двух или трех, и я чувствовала себя совсем разбитой. И я то ли уснула, то ли потеряла сознание, — словом, лежала в каком-то странном состоянии. Когда я снова очнулась, на меня напал такой несказанный ужас — было шесть часов вечера, и я была совсем одна в доме; я встала и решила пойти вниз и только стала спускаться, как входная дверь отворилась и вошел Ганнер и сказал: «Эпн умерла»; прошел в заднюю комнату и сел за стол. Я слышала, что он сказал, и это дошло до моего сознания, но я не могла ни о чем думать, кроме тебя, и спросила его: «А Хилари умер?», но он ничего не сказал, только сидел и смотрел сквозь то большое окно в сад — сидел как статуя, точно его парализовало, и не отвечал мне, и я побежала к телефону, я хотела позвонить в больницу, только не могла вспомнить, как она называется, и потом я так плакала, что все равно не видела цифр на диске; тогда я взяла и выбежала из дома. Я знала, в какой стороне находится больница, и, плача, побежала туда. Тут кто-то схватил меня за руку — это был Ганнер — и потащил назад, к своему дому, и я, конечно, пошла за ним — я себя не помнила от страха, — и он втащил меня в дом, посадил на стул в холле, позвонил в больницу и связался с отделением, где ты лежал; говорил он так спокойно, так ясно, и ему сказали, что операция прошла успешно и что ты отдыхаешь, и это слово «отдыхаешь» в ту минуту показалось мне таким чудесным, но меня продолжало трясти от страха, и Ганнер спросил, могу ли я тебя видеть, — говорил он так спокойно, так ясно; и ему ответили — да, наверное; и тогда он вывел меня из дома — просто взял и потянул за рукав, — и посадил в машину, и отвез в больницу, и проводил к тебе в отделение, и я увидела тебя, хотя ты этого потом и не помнил, — ты как раз приходил в себя после наркоза, и челюсть у тебя была перевязана, а остальное лицо — в порядке и глаза открыты, и ты смотрел на меня и выглядел целым и невредимым, точно ничего и не случилось, так что я расплакалась от радости, а сестра сказала, что все будет в порядке и ты скоро поправишься, хотя, думаю, она не могла наверняка это знать, и тогда я вышла, и Ганнер ждал меня в коридоре, и я все рассказала ему, и мы спустились вниз, сели в его машину и поехали к нему, и тут он рухнул — мы словно поменялись местами. А тут позвонил телефон — это была мать Энн… ты, конечно, помнишь, нет, ты, наверно, и не знаешь, что утром до нее не могли добраться: она отдыхала в Испании, так вот она позвонила из Испании, и я заставила Ганнера поговорить с ней, а потом он попросил меня отвечать на телефонные звонки или, если кто придет, говорить всем, что случилось и что он никого не хочет видеть. И несколько человек звонило, а человека два-три даже приходили, и я всем говорила что надо, а Ганнер все это время сидел опять в задней комнате — просто сидел у стола и смотрел в окно. А я — ох, мне так полегчало, когда я узнала про тебя, что я уже могла жалеть Ганнера и жалеть Энн: ведь они оба были так добры ко мне, так бесконечно добры, добрее никого не было, — и я пошла на кухню — я вдруг почувствовала голод, и это тоже было чудесно, — и я сделала себе несколько тостов, И открыла банку с бобами, и хотела заставить Ганнера чего-нибудь съесть, только он не стал — сидел неподвижно, не шевелясь; я поела бобов, потом нашла, где он держал напитки, — он предлагал мне днем выпить бренди, только я отказалась, — достала бренди, виски и стаканы, поставила все на стол и вынула — просто смешно, до чего ясно я все помню, просто вижу, как все было, — блюдо с шоколадными бисквитами. И я налила Ганнеру бренди, а сама выпила виски — наверно, мне подумалось тогда, что виски слабее бренди; так вот Ганнер выпил бренди и расплакался, да так страшно — слезы у него текли крупные-крупные, и он все смотрел в одну точку; потом постепенно стал успокаиваться и съел шоколадный бисквит, а потом заговорил, и было это уже часов в десять вечера, а то и позже. Странное дело — говорил он почему-то о своем детстве и о матери, которая была наполовину норвежка; о том, как он ездил к своим бабушке и дедушке на какую-то ферму у какого-то озера, а потом как он поехал в Лапландию и видел там оленя — он долго рассказывал про оленя и про то — вот смехота! — как они любят запах человеческой мочи, и что они едят особый мох, и вообще про то, как оно на севере, — а ведь там месяцами не бывает ночи, а потом месяцами не бывает дня; рассказал мне и про северное сияние. И все это время мы пили — по-моему, он выпил все бренди, что было в бутылке, а я выпила немного виски, и чувствовала себя так странно, и все говорила ему, что надо бы ему лечь, но почему-то никому из нас не хотелось ложиться спать, а хотелось сидеть так и сидеть, и говорить и говорить, и все было так странно, точно мы находились в трансе. А потом мы до того устали, и он снова заплакал, и я поняла, что пришел конец нашему сидению, и он встал и пошел наверх спать, и все плакал, плакал. И я тоже поднялась наверх — я была совсем без сил и чувствовала себя так чудно; я прошла в

комнату, где лежала днем, разделась и надела ночную рубашку — потому что, уезжая из дому, я взяла с собой чемоданчик со спальными принадлежностями, — потом я пошла взглянуть, что делает Ганнер, а он лежал одетый на кровати, и я сказала ему, чтоб он разделся и лег в постель как следует; и он снял ботинки, снял брюки и весь как-то размяк. Наверно, это от бренди. И я открыла ему постель, и он залез под одеяло и потом сказал таким… таким невероятно грустным, несчастным голосом: «Не оставляйте меня». Я стояла возле него, а он вдруг начал стонать, и мне стало его так жалко, что я легла рядом с ним, обняла его, и тут все и произошло.

— Он взял тебя?

— Да.

— Ты что, черт возьми, несешь, Кристел?

— То, что ты слышишь, все так и было.

— Да знаешь ли ты, что ты говоришь?

— Да.

— Ты хочешь сказать, что в ту ночь, когда умерла Энн, Ганнер занимался с тобой любовью?

— Да.

— Этого не может быть.

— Так было. Попытайся понять, как все произошло. Это ведь было не… как бы не на самом деле… то есть я хочу сказать, это было на самом деле… понимаешь, он не знал, что я девственница… ну, в общем-то он, конечно, все понял, но вроде был удивлен… все ведь произошло… словно во сне… словно так было надо, притом молча… и все же это был не сон, я не спала и все сознавала, и…

— И отдалась ему?

— Да, конечно. Я бы что угодно сделала для него в ту ночь — у меня было такое чувство… понимаешь, ты ведь был жив, а Энн умерла… и то, что она умерла, как-то странно и жутко подчеркивалось тем, что ты остался жив… и у меня было такое чувство, что я как бы чем-то обязана Ганнеру. Обязана свыше всякой меры… и мне было так жалко его, хотелось держать и держать его в объятиях, ведь он был так добр ко мне, так невероятно добр… ну, и, конечно, бренди и то, что я была в шоке, сыграло свою роль, и… и, конечно, я тут была не я, для него… он стремился забыться, был, как слепой… так человек листает грязный журнальчик, только чтобы отвлечься… по-моему, он сам не понимал, что делает, хотя в определенном смысле, конечно, понимал…

— Обожди минутку, Кристел, расскажи мне все по порядку. О Господи, Господи! Значит, он овладел тобой. Сколько времени вы пробыли вместе и что произошло потом? Ты что, провела ночь в его постели?

— Я не знаю… сколько времени… — сказала она. — Не знаю. Я… Он потом уснул, и я отправилась к себе и тоже уснула. А когда я утром проснулась, он уже был одет — стоял внизу и говорил по телефону. Насчет похорон.

— Боже мой. Боже мой, А ты что сделала?

— Я оделась, сложила свои вещички и спустилась вниз; он тут же положил трубку — оказывается, он уже раньше позвонил в больницу, чтобы узнать, как ты, и сказал мне, что ты хорошо провел ночь. Тогда я спросила, не могу ли я быть ему чем-нибудь полезной, и он сказал: «Нет»; мы оба продолжали стоять в холле, и я спросила, не приготовить ли ему завтрак, и он сказал: «Нет», и предложил мне позавтракать, и я тоже сказала: «Нет», ну и надела пальто — чемоданчик-то был при мне. Я поблагодарила его и сказала, что поеду в гостиницу, а он сказал, что отвезет меня, но я сказала: «Нет», и он не настаивал, — только открыл для меня дверь. Я сказала ему «До свиданья» и протянула руку, и он поцеловал ее, и я вышла и с тех пор… я… ни разу не видела его.

— Ты думаешь, он помнил о том, что было ночью?

— Не знаю. Наверно, помнил. Иначе он не поцеловал бы мне руку, верно? — И чуть погодя добавила: — Ты знаешь, он единственный мужчина, который целовал мне руку.

— Кристел, а ты понимаешь, каково мне все это слышать?

— Я должна была тебе это сказать, — произнесла она, по-прежнему не глядя на меня.

— Лучше бы не говорила.

— Я должна была. Если бы он не появился, я никогда бы тебе не сказала. Но когда он тут, совсем рядом, да еще… ты видел ее… и ведь ты спросил меня, почему… я не хочу, чтобы ты с ним встречался… — Слезы вдруг закапали на пол со склоненного лица Кристел.

— Твой рассказ так все меняет, — сказал я. Отойдя от нее, я сел напротив, смотрел, как она плачет, и думал о том, сколько, оказывается, произошло вокруг перемен, которых я не успел заметить. — Ох, зачем ты, зачем…

— Я была влюблена в него.

— Это еще что такое?

— Он был так добр ко мне и тогда, на вечеринке, вел себя со мной так… точно я Бог знает какая важная персона…

Мне вспомнилась та вечеринка, тот день, который Кристел назвала «самым счастливым в ее жизни». Неужели потому, что Ганнер был добр к ней?

— Вовсе не обязательно влюбляться в каждого, кто проявляет к тебе доброту, — сказал я. И тут же подумал: «А почему, собственно, нет — ведь их в ее жизни было так мало! Ганнер, Клиффорд, Артур». — Ты об этом никому больше не рассказывала, Кристел?

— Нет, конечно, нет, конечно, нет! Я с Артуром потому и порвала, что знала: никогда не смогу об этом сказать.

А я-то думал, что она порвала с Артуром из-за меня, чтобы поддержать меня, быть со мной, разделять со мной мою муку. На самом же деле она порвала с ним из-за Ганнера, из-за того, что…

— Кристел, но ты ведь больше не любишь Ганнера, верно?

— Люблю. — Она продолжала плакать, но уже тихо, то и дело прикладывая платок к глазам.

Значит, она порвала с Артуром, чтобы быть одной, чтобы быть к услугам Ганнера, если он вспомнит о ней, если она ему понадобится, если он захочет ее видеть. Какая жалкая иллюзия! Значит, она порвала с Артуром по той же причине, но какой я порвал с Томми: чтобы быть свободной. Но не успела эта дикая безумная мысль прийти мне в голову, как я уже понял, что это чистый идиотизм. Не может Кристел всерьез считать, что понадобится Ганнеру, так же как я не могу всерьез считать, что понадоблюсь Китти, — разве что для выполнения ее замысла.