Дитя среди чужих

Фракасси Филип

Лиам вытирает рот рукой, выбрасывает эти мысли из головы и впускает туда старый опьяняющий черный дым – тот, что отгоняет прошлое, скрывает боль. Стирает проклятые сожаления. Лиам прочищает горло.

– …просто постучи, как я и сказал. Понял?

Мальчик ничего не говорит, и Лиам снова поворачивается и видит, как тот жует пончик, а его глаза прикованы к Лиаму, будто мальчик пытается запомнить каждый дюйм его тела. И это глаза не маленького ребенка, нет уж, по крайней мере, не сейчас.

Они выглядят мудрыми. Глаза человека, который знает

о тебе что-то важное, чего не знаешь ты сам. Такие стариковские глаза, прямо как его нелепый стариковский вздох.

И все же этот взгляд Генри заставляет кожу Лиама покрываться мурашками; такой взгляд – такое тщательное изучение,– на любителя, и он явно им не является. От всего этого он чувствует себя… неуверенно. И это чувство? Что ж, оно просто выводит его из себя.

– Понял, Генри?

Генри кивает и глотает, а его глаза все еще следят – и внимательно – за Лиамом.

– Что? Какого хера ты так на меня уставился? – спрашивает Лиам, волнуясь все больше с каждой секундой.

– Ничего,– слегка пожимает плечами Генри,– просто…

Лиам снова шагает к кровати, и совсем не по-дружески.

– Что?

Генри снова поднимает на него взгляд, но на этот раз не изучающий. На месте глаз старика появились грустные, выпученные глаза ребенка.

Лиам почти вздыхает с облегчением.

– Мы оба хотим домой, да? – говорит Генри, и Лиам чувствует, как ледяная вибрация пробегает по его позвоночнику и распространяется по задней части шеи. «Красный флаг, приятель. Прямо-таки флажище».

– Как… – начинает Лиам, но затем заглядывает в испуганные глаза мальчика, видит, как он жует очередной шоколадный пончик, и понимает, насколько невероятно глупо себя ведет. Лиам хохочет – быстро и резко, как лай,– затем качает головой и выходит в открытую дверь. Уже закрывая, он в последний раз пристально смотрит на Генри, позволяя уютным чувствам упрека, презрения и ненависти снова наполнить его разум. Ему вдруг захотелось причинить боль этому маленькому ублюдку, увидеть, как он плачет, заставить его жуткие стариковские глаза навечно смениться на заплаканные.

– Ты охереть какой странный ребенок, тебе говорили, Генри? Что с тобой не так?

Но мальчик не плачет, не хнычет и даже будто не удивляется. Он просто пожимает плечами и снова по-своему тяжело вздыхает, опуская глаза на недоеденный пончик в маленькой руке.

– Господи,– бормочет он, сгорбив плечи,– очень много всего.

Нахмурившись, Лиам закрывает дверь на засов. А потом идет к лестнице, молясь, чтобы эти два идиота наконец-то сварили кофе.

3

Генри доедает пончики и проглатывает остатки газировки. Во рту все склеилось, язык покрыт пленкой, а губы липкие от чрезмерно сладкого завтрака. Несмотря на свой страх перед этим человеком, мальчик все же надеется, что Лиам скоро вернется, чтобы попросить большой стакан чистой воды, без сахара. И, может, еще зубную щетку.

Вытерев руки о край дополнительного одеяла, мальчик спрыгивает с кровати и пересекает комнату. Он осторожно вытаскивает

одну из заплесневелых картонных коробок из небольшой стопки у стены и, как можно лучше расправив ее, ставит в угол. Затем кладет внутрь пустую пластиковую бутылку и измазанную шоколадом упаковку пончиков.

– Ну вот,– говорит он, наслаждаясь такой маленькой победой контроля, чистоты. Человечества.

Генри осторожно заглядывает в другие коробки и радуется, что там не прячутся жуки или другая гадость – шныряющие тараканы или скользкие маленькие змеи. Там лишь грязный носок и несколько старых газет, серых и перепачканных. Мальчик оставляет их как есть, но, морщась от отвращения, отодвигает пустые коробки как можно дальше от кровати и обогревателя, ногой таща их по грубому деревянному полу в темные глубины того, что, видимо, когда-то было шкафом, а теперь превратилось в большую дыру в разрушающейся стене; такой темный портал. Судя по тому, что там виднеется при свете дня, это не столько портал в другое измерение (как в научно-фантастических книгах Дэйва), сколько портал к гниющей гипсокартонной стене и выступающим деревянным балкам.

«Наверное, там в стенах мышиное или крысиное гнездо»,– представляет Генри, а потом быстро пытается это развидеть. Не стоит думать о таком, иначе ночью снова замучают кошмары, а у него здесь только тусклый алый глаз керосинового обогревателя, никто не прогонит монстров страха и теней, не осветит черные углы клетки (именно так он видит эту комнату, что вполне логично) и не прольет свет на выдуманные – или нет – шуршащие звуки в темноте.

Не зная, чем себя занять, Генри подходит к окну и пытается разглядеть улицу сквозь залитые светом щели между досками, прибитыми по другую сторону грязного стекла. Однако, даже встав на цыпочки, он может разглядеть лишь густую зелень далеких деревьев и, гораздо ближе, серую черепицу крыши, выступающую наружу.

Мальчик на мгновение задумывается над этим, заинтересованный тем фактом, что прямо за его окном находится не двадцатифутовый обрыв, а угловой участок крыши, который, по его расчетам, должен закрывать остальную жилую площадь, которую он еще не видел.

«Если я доберусь до досок, то смогу выбраться отсюда. Спуститься вниз. И помчаться домой».

Он легонько постукивает костяшками пальцев по стеклу, а потом вспоминает, что Лиам сказал о сарае и о том, что его запрут там на ночь, свяжут и позволят насекомым и грызунам делать все, что им заблагорассудится, пока он будет мерзнуть на твердой земле.

Дрожа, словно услышав заколачивание гвоздей в своем гробу, Генри убирает руку со стекла.

Это просто информация, Генри. Пока что просто запоминай. Анализируй. И помни, что я сказал, сынок: ПОМАЛКИВАЙ!

Генри подражает отцу: проводит сжатыми кончиками пальцев по сомкнутым губам. Но теперь он не улыбается, а отворачивается от окна, возвращается к кровати и садится. Ему скучно, страшно, плохо и тревожно. И ужасно хочется домой.