Дитя среди чужих

Фракасси Филип

Дэйв ничего не сказал, он не любил тянуть кота за яйца, как говаривала его мать. Мэри стряхнула невидимую пылинку со своей идеально отглаженной юбки, ее спина была напряжена, а лицо непроницаемо.

Хамада продолжил:

– Мы добились большого прогресса, и можно с уверенностью сказать, что Генри – особенный. Тем не менее, я подумал, будет разумно обсудить его… – Хамада нервно рассмеялся, покачав головой,– то, что делает Генри уникальным. То, о чем вы, наверное, уже знаете.

Дэйв чувствовал, что Мэри готова вмешаться, и надеялся, что

она не станет кричать. Ее забота о Генри – материнский инстинкт защищать – оказалась необузданной. Однако Дэйв любил ее за это. Она стала замечательной матерью, когда у нее появился шанс.

– Мы ничего не знаем, доктор,– сказала она.– Он всего лишь маленький мальчик. Ребенок. Надо быть осторожными. Вы не согласны?

– Конечно, миссис Торн,– ответил Хамада.– Мы все хотим для Генри лучшего. Поэтому я и хотел обсудить с вами его…

Врач ненадолго замялся.

– Назовем это даром,– решил он наконец так, словно скидывал камень с плеч.– В любом случае, так вы намного легче воспримете то, что я вам покажу.

– Покажете? – поднял глаза Дэйв.

– Да. Если позволите.

Хамада встал, обошел кофейный столик и направился к большому дубовому шкафу. Он открыл дверцы, чтобы все увидели телевизор, видеопроигрыватель и небольшую стопку подписанных кассет. Хамада включил телевизор и вставил кассету в аппарат. Потом взял маленький пульт, нажал на кнопку и отошел в сторону. Экран ожил, показав полоску свернутого белого света, затем появились помехи.

– Секундочку… Вот и все.

Дэйв увидел тот же диван, на котором сидел, вот только на экране там были не он с Мэри, а Генри. Хамада на видео отошел и сел, в камеру попадал лишь верхний кусочек его головы.

– Ну что, Генри,– сказала та версия доктора.– Готов?

* * *

Генри здесь нравилось.

Ему нравилось с кем-то говорить, с тем, кто не считает его странным или ненормальным, как некоторые дети в школе. Ничего, что он другой. Зато он знал, что умный, и учеба давалась ему легче, чем другим детям его возраста. Но в школе смеялись над всеми, кто чего-то добивался умом. Синди Векслер любила показывать на него пальцем на перемене, хихикать со своими друзьями и повторять: «Ой, а кто у нас умник! Ой, а кто у нас умник!»

Генри жаждал в жизни только одного: признания. Он хотел, чтобы таких детей, как он, было больше – которых не заботил спорт, внешний вид и крутая одежда; которым нравились физика и история, которым правда нравилось учиться, расширять границы мира, раскрывать его секреты и загадки. Генри считал вселенную запертым ящиком с тяжелой крышкой, которую он отчаянно хотел открыть. Его ужасно бесило то, что эти любопытство и интеллект делали его другим. То, что он был слишком маленьким, чтобы противостоять хулиганам, слишком застенчивым, чтобы заводить новых друзей. Может, даже слишком сломанным своим прошлым.

Наблюдая за Хамадой, Генри снова сосредоточился. Опять карточки. Ну да, сегодня же вторник.

А вторник – это тесты.

Ожидая, когда

Хамада начнет, он вытер нос и слегка постучал пятками по передней части дивана. Генри нервничал, ему хотелось быстрее приступить к делу. Он знал, как сильно эти тесты волновали доктора, но Генри они жутко надоели. Для него они не были чем-то особенным. Это же легкотня. Лучше говорить о чем-то другом, например, о дяде Дэйве и тете Мэри или о детях в школе. О том, как ему быть нормальным. Приемлемым.

– Ну, Генри, ты готов? – спросил доктор Хамада, аккуратно разложив карточки на коленях, вечный блокнот лежал рядом открытым, а красная лампочка камеры на штативе в углу не мигала.

Генри кивнул.

– Хорошо,– сказал Хамада,– тогда начнем.

Генри представил, как глаз в его мозгу – тот, что вырос там, пока он спал,– медленно открывается.

Он практически чувствовал, как поднимается тонкое серое веко, раскрывая черный глаз под ним. Его грудь напряглась, но не до боли, и в него полилась информация из сознания доктора – звуки, видения, мысли.

Цвета.

Генри дал черному глазу сфокусироваться на самых ярких цветах, на тех, которые содержали истории и мысли, а остальным позволил превратиться в мягкую статику тускло-коричневых и нежно-серых тонов. Теперь он делал это подсознательно, без усилий. Пока его настоящие глаза сфокусировались на полуоткрытых вертикальных жалюзи на окне, что прикрывали яркий дневной свет, льющийся снаружи, его широко открытый новый глаз уставился на доктора.

Хамада поднял карточку, держа ее наготове перед своей грудью. Сторона, обращенная к Генри, была совершенно пустой, а на другой был нанесен какой-нибудь ярко-синий контур. Генри должен был угадать, что это за контур. Однако он не гадал; он видел его так ясно, как если бы сам держал в руках карточку.

– Звезда,– сказал Генри и вздохнул, изо всех сил стараясь не показывать своей скуки, чтобы доктор не обиделся.

Хамада молча опустил карточку и взял другую.

– Круг,– на автомате ответил Генри.

Хамада убрал круг, взял что-то другое.

Теперь Генри смотрел на Хамаду внимательнее. «Этой я еще не видел». Может, доктор так пытался сделать тест сложнее? Генри чуть не захихикал от этой мысли. «Если бы он только знал, как это легко». Генри нашел описание изображения.

– Закорючки? – спросил мальчик.

– Правильно,– ответил Хамада лишь секунду заколебавшись.– Я только недавно добавил эту карточку.

Генри кивнул и позволил себе слабо улыбнуться, подбодрив Хамаду.

– Генри, когда я снова возьму эту карточку, можешь, пожалуйста, назвать ее волной? Чтобы мы оба понимали, о чем ты.

– Хорошо,– ответил Генри.

Хамада благодарно улыбнулся и продолжил, поднимая карточки одну за другой, а Генри отвечал скучным монотонным голосом, словно повторял простые числа в сотый раз.