Дитя Всех святых. Перстень со львом
Шрифт:
Рыцарь обязан браться за оружие в трех случаях, и только в этих трех случаях. Прежде всего, чтобы защитить своего короля. Далее, ни один рыцарь не может стерпеть, чтобы враг угрожал его родной стране, а тем более свободно по ней разгуливал, как это происходит сейчас. Покуда хоть один английский солдат остается на земле Франции, Франсуа не должен чувствовать себя спокойно. Равным образом, рыцарь обязан защищать своего сюзерена, когда на того нападают, а дело сейчас опять же обстоит именно так. Ведь Жанна де Пентьевр, крестная мать Франсуа, наследница герцогства Бретонского, так и не вернула себе свои владения. Распря затянулась, основные действующие лица один за другим
Наконец, рыцарь обязан сражаться, чтобы защитить своих подданных, от кого бы ни исходила угроза — от чужестранных солдат, от соседнего сеньора или от разбойников. Рыцарь не должен допустить, чтобы пострадали хоть один колос, хоть одна лачуга на его земле, хоть один волосок на головах ее обитателей.
Франсуа прекрасно усвоил все эти понятия. Оставалось, пожалуй, единственное, что пока он представлял себе не слишком хорошо: Французское королевство. Что такое Бретань, а еще лучше — что такое сеньории Вивре и Куссон, он уже давно усвоил, но вот Франция… Ангерран говорил, что она — самое обширное и прекрасное из государств христианского мира, но до каких пределов оно простирается? Сколько морей его омывает? Сколько рек орошает его земли? И где находится Париж, самый большой город на свете? Франсуа никак не мог взять в толк, что же такое «француз» и чем он отличается от «англичанина».
Заботой сеньора является не только мир и безопасность его подданных, учил Ангерран, но также и правосудие. Да, Куссоны имели право вершить суд на своих землях, казнить и миловать, и напоминанием о том была виселица, возвышавшаяся на стене донжона, рядом с подъемным мостом.
Ангерран внушал Франсуа, что творить правосудие — самый тяжкий долг сеньора, с которым не могут сравниться даже тяготы войны, ибо в этот миг судья остается в совершеннейшем одиночестве. Нельзя ему также надеяться сотворить истинное правосудие, ибо нет такового в этом мире; оно принадлежит лишь Богу, которому одному ведомы тайны душ людских. Но в ожидании высшего суда надо, тем не менее, приложить все силы, чтобы сотворить как можно меньше суда неправого… Понять все это Франсуа было очень и очень непросто. По счастью, живой пример оказался гораздо красноречивее. Наблюдая своего крестного за отправлением правосудия, Франсуа уразумел, наконец, смысл его слов.
Судилище всякий раз происходило в зале оружия, музыки и книг. Ангерран восседал в большом кресле, чем-то напоминающем трон. Вдоль стен стояли стражники, каждый перед доспехом. Что касается Франсуа, то он располагался в первом ряду публики, состоящей из жалобщиков, свидетелей и их друзей. В течение тех лет, что мальчик провел в Куссоне, ему довелось присутствовать при рассмотрении всякого рода дел, причем некоторые из них заканчивались даже смертным приговором. Но все же ни одно не произвело на Франсуа большего впечатления, нежели дело о нагой женщине. Он помнил о нем потом всю жизнь, потому что именно тогда в полной мере проявились остроумие и справедливость его дяди.
Речь шла о молодой женщине, крестьянке из близлежащей деревни, щедро одаренной от природы всеми прелестями. Она была замужем и имела детей, но муж ее, уже не первый год тяжело болевший, был прикован к постели и даже не покидал их убогого жилища. Все это возбуждало надежды многих, но особенно — ближайшего соседа, молодого вдовца, который весьма охотно занял бы место бедняги
И вот эта молодуха с некоторой, может быть излишней, горячностью обвиняла своего соседа в неоднократных попытках склонить ее к прелюбодеянию. Каждое утро, когда она умывалась в своем саду у источника, тот раздвигал изгородь, разделявшую их владения, и любовался ее наготой. Она умоляла сеньора защитить честь бедной женщины, которой одной приходится содержать больного мужа и малых детей.
Сосед, со своей стороны, оправдывался тем, что лишь смотрел. Ни разу не сделал он ни жеста, ни непристойного предложения. Ведь не может же это считаться грехом — пользоваться своими глазами, которые Бог ему дал как раз для того, чтобы он мог смотреть на любое из его творений. Ангерран одобрил этот аргумент кивком, помолчал мгновение, а потом спросил:
— А если бы ты все-таки совершил прелюбодеяние с этой женщиной, взяв ее силой, знаешь ли ты, какое наказание заслужил бы тогда?
Молодой человек побледнел.
— Веревки, монсеньор. Но ведь я всего только смотрел, клянусь вам!
Ангерран еще раз кивнул.
— Справедливо. Вот почему я приговариваю тебя всего лишь к созерцанию этой веревки. Но если ты хоть на шаг зайдешь дальше взглядов, ее наденут тебе на шею. А теперь стражники отведут тебя к виселице и оставят под ней на целый день. Тогда и поглядим, не пройдет ли у тебя охота начать все сначала.
Остроумие этого решения стало вскоре известно по всей округе, и слава о мудрости Ангеррана стала соперничать со славой его далекого предка Юга. Что же касается молодого вдовца, то он теперь избегал и близко подходить к плетню, отделявшему его от соседкиного сада.
Как уже было сказано, товарищами по тренировкам Франсуа были сыновья солдат замкового гарнизона. Франсуа быстро превзошел их не только во всех фехтовальных упражнениях. Когда Ангерран приказывал им устроить борьбу с голыми руками, юный де Вивре тоже всегда одерживал верх. Франсуа и сам прекрасно сознавал, что физически развит гораздо лучше, чем его сверстники, но у него все-таки оставались сомнения: а не поддаются ли они ему нарочно, из лести или страха, просто потому, что он — племянник их сеньора?
Ответ на этот вопрос Франсуа де Вивре получил одним погожим сентябрьским днем 1350 года, когда объезжал окрестности замка на своем Востоке. Занятия, как физические, так и умственные, начинались затемно, в девятом часу ночи, когда звонили хвалу, и заканчивались при звоне ноны, то есть в девятом часу дня. После этого Франсуа мог делать все, что вздумается. И почти всегда он выбирал верховую прогулку.
В тот день, поднимаясь вдоль берегов вверх по течению Куссона, он добрался до какой-то деревни, в которой еще не бывал. Уже целую неделю весь их край наслаждался восхитительным бабьим летом; стояла жара, как в начале июля, а Франсуа к тому же изрядно вспотел, совершенствуясь во владении боевым цепом. Поэтому его охватило неудержимое желание искупаться.
Он привязал Востока в близлежащей рощице, разделся, сложил одежду рядом с конем и голышом бросился в реку. Некоторое время он резвился в воде, без труда поднимаясь против течения, которое было здесь, однако, довольно быстрым, а потом с наслаждением расслабился, позволяя реке сносить себя вниз. И тут его кто-то окликнул.
— Эй, что это ты тут делаешь?
Франсуа поднял голову и увидел парня лет четырнадцати, одетого в неказистую крестьянскую блузу и окруженного четырьмя приятелями. Это был здоровенный детина. Подбоченясь, он угрожающе мерил Франсуа взглядом. Поскольку тот не отвечал, он возвысил голос: