Дивисадеро
Шрифт:
Как и планировал, в Монтаржи Люсьен купил новую лошадь. Если повезет, дня через три-четыре он будет в Марсейяне.
Погода стояла солнечная, но зябкая, и Люсьен мерз в той одежде, что взял с собой. Из мешковины, которую отыскал на заброшенном подворье, он соорудил подобие накидки. Конь, оказавшийся хворым, плелся неспешным шагом. Люсьен терял ощущение реальности. К вечеру второго дня он беспрестанно проваливался в дрему и, очнувшись, не понимал, где находится. Потом на пару часов отключился совсем. Проснувшись на луковом поле, он выкопал несколько луковиц; одну съел, другие припрятал во вьючный короб.
В Фижаке залпом выпил крынку молока, купленную у крестьянина. Дороги были
На другой вечер крепко похолодало, его трясло, как в дифтерите. Лишь парное облачко изо рта подтверждало, что он еще жив. Наверное, это будет последним, что он увидит. Очнувшись в непроглядной тьме, Люсьен чиркнул спичкой, чтобы глянуть на часы и проверить облачко. Рядом неподвижно лежала лошадь. Закрапал дождь, и Люсьен сдался — то ли уснул, то ли соскользнул в обморок.
Закоченев на стылой земле, утром он еле встал. Лошадь, как ни в чем ни бывало щипавшая травку, медленно подняла голову. С час Люсьен вел коня в поводу, прежде чем собрался с силами его оседлать. Шел четвертый или пятый день пути; опасаясь встречи с незнакомцами, Люсьен по краю огибал рощи. Хотя что с него взять? Мысль об отчетах вывела его из оцепенения. При нем кое-что важнее его самого.
Давно стемнело, когда Люсьен достиг Марсейяна. Остались последние десять километров. Дома вряд ли найдется еда, кроме консервов и сухарей, но там хотя бы можно вымыться и поспать. Что если Мари-Ньеж никуда не уехала? Неизвестно, дома ли Роман и жив ли он вообще. Лошадь обессилела; Люсьен спешился, стараясь ходьбой разогреться. Накидка пропиталась сыростью. Он понимал, что с головой у него непорядок. Вдруг чудилось, что дома его встретит мать. Потом он вспоминал, что ее нет, и тогда казалось, что навстречу ему выйдет ее тихий призрак. Мать его приветит, накормит и уложит спать. Будет гореть очаг.
Дом тонул во тьме. Вокруг ни лунного отблеска, ни звездочки, ни огонька. Отпустив лошадь, Люсьен замер. Потом ступил на крыльцо, ощупью вошел в дом и светом его разбудил. Проходя по комнатам, он вслух говорил с собой и окликал домашних. Скинул дерюжную накидку и посмотрелся в зеркало. Уже давно он не видел своего отражения. Одежда его казалась несоразмерно большой. Люсьен глянул в окно — у соседей темно. Значит, тоже уехали. Чернел склон холма. Огонь лампы или свечи был бы заметен.
В темноте Люсьен отвел лошадь в конюшню и задал ей корма. Возвращаясь в дом, он вдруг учуял слабый запах дыма. Может, с дальних полей его принес в кармане ветер? Или капли дождя, вколотившие его в траву? Однако хотелось удостовериться, что соседи уехали. Как ни крути, он вернулся домой, но в последние дни пути и в поселке не видел ни единой души. Даже матушкин призрак его не встретил. Оставив в комнатах свет, Люсьен поднялся на холм, черневший в темноте.
В сарае не было ни повозки, ни лошади. Люсьен стукнул в дверь дома, но ответа не дождался. Откинув щеколду, он осторожно прошел внутрь и уперся в стол. Знакомец. Люсьен помнил въевшуюся синюю краску. В юности за этим столом он часто играл в карты или беседовал.
Куда же соседи могли уехать? Люсьен их окликнул — сначала Романа, потом Мари-Ньеж, хотя в жизни редко обращался к ней по имени. Для их отношений оно казалось слишком формальным. Даже такое простое красивое имя. Почудилось, мяукнула кошка. Люсьен пошарил на полке, где обычно хранились свечи. Слабый огонек выхватил из тьмы кривые стены. Вновь послышалось мяуканье; Люсьен отдернул занавеску, разделявшую кухню и спальню. Под черным
Мари-Ньеж, шепотом позвал он, словно не хотел никого беспокоить и был вынужден ее разбудить, но так, чтобы спросонья она не испугалась. Где Роман?
Ответом был лишь чуть слышный вздох. Взгляд ее косил в сторону, словно она хотела подать какой-то знак, на что-то показать.
Всю дорогу домой Люсьен мечтал о том, как расскажет ей о событиях в последние месяцы боев, когда она жила в его душе. Не терпелось излиться перед ней. Если она одна, может быть, они рядом уснут. Но теперь все иначе. Она больна и нуждается в его заботе. Он стал рассказывать о том, как в палатке метался в горячечном бреду, и спасли его лишь воспоминания о ней. На мгновенье взгляд Мари-Ньеж замер, но потом ее так тряхнуло, что голова подпрыгнула на подушке; тяжело дыша, в полном изнеможении она прикрыла глаза. Вспомнились одышливые фронтовые лошади, которых из-за нехватки кальция корежили судороги.
Я тебя спасла? — еле слышно спросила она, будто обращаясь к видению.
Да. Лишь ты одна приходила в мою холодную палатку.
Люсьен укрепил свечку на полу и пощупал лоб Мари-Ньеж. Вся в испарине. Он медленно пропустил сквозь пальцы ее взмокшие волосы, потом еще раз и еще, чувствуя, что ласка ей приятна.
Теперь свеча больше освещала низкий потолок, Мари-Ньеж читалась контуром. Поблескивала ее влажная скула. Опережая новый приступ судорог, Люсьен обхватил ее за плечи. Отмаявшись, она упала навзничь, словно истукан. Похоже, смирилась с вероятностью смерти. Она была в забытьи. В кухне Люсьен зажег еще одну свечку.
— Она с нами, — над ухом шепнула мать.
Куски старого картона Люсьен пустил на растопку. Рядом с печкой лежала горка поленьев, подернутых паутиной. Он развел огонь. Где же Роман? Выстуженные камни стен и пола говорили, что дом давно не топлен.
— Роман? — позвала Мари-Ньеж, разбуженная треском занимавшихся поленьев.
Люсьен подошел к ней и одеялом отер ее лицо.
— Это я, Люсьен. Дай-ка я тебе перестелю, все промокло.
— Пускай…
В шкафу он нашел фланелевую простыню. Тоже знакомая. Когда-то мать отдала ее Мари-Ньеж. Люсьен накинул простыню на стул, который придвинул к печке.
Потом открыл банку с супом, поставил ее на плиту и взял нагревшуюся простыню. Он стянул грубое одеяло, и Мари-Ньеж глубоко вздохнула, словно избавилась от тяжкого бремени, но тотчас согнулась пополам, заходясь судорожным кашлем. Тощая как шпилька. Сердце кровью обливалось от вида ее бледной груди, перечеркнутой тенями ребер. Люсьен обернул ее согретой простыней и укутал в одеяло. Затем с ложечки покормил супом. Она жадно глотала.
Роман…
Нет, я Люсьен.
Люсьен… — выговорила она, словно в танце растерянно меняла партнера.
Да. Где Роман?
Но она уже вновь нырнула в забытье.
Кажется, он заснул в кресле. Потом очнулся, но ее не увидел. Почудилось, будто на его плече лежит чья-то рука. Мигнула свеча, и он разглядел ее лицо на подушке. Взгляд ее о чем-то просил. Пожалуйста, друг. Вынеси меня. Понимаешь?Она прикрыла глаза, словно устала кричать через толстое стекло. Он ее не понимал. Но она вновь взывала о помощи, чего-то хотела. Понима…Вдруг он понял. Вот же болван. Он закутал ее в одеяло, взял на руки и, пинком распахнув дверь, вынес в ночной холод. Было темно, но он знал, где стоит маленький дощатый нужник.