ДК
Шрифт:
– Так, что там есть по акции? – Серега не дает сказать и слова. – Берем.
– Все?
– Все!
Текила пьется легко. Третью рюмку разливаем по двум пустым и тут же опрокидываем. Переходим на коктейль «Боярский», распиваем по такой же системе. Только не закусываем лимоном.
Звук уведомления… Viber. Пишет Ленка: «Ты зачем сегодня ходил в департамент?». Что за жопа? Ей уже доложили. Юлька своя – не могла. Вроде никого и не видел, кроме охранника и нескольких неизвестных женщин.
– Серег. – Я ставлю
– Да.
– Ты же знаешь, что тебя здесь ждет?
– Знаю…
– Ты через два-три года начнешь пить еще сильнее.
– Знаю, – подавленно и зло отвечает Серега.
– Ты сопьешься к сорока.
– Знаю.
– Ты пойми. – Я отодвигаю тарелку с лимонными корочками. – Честно, в своем театре ты и так все и всем доказал, тебе скучно. Я вижу же. Для тебя это уже не театр – а конвейер.
– Ты не актер, тебе не понять.
– Слушай. – Я делаю глоток пива из Сережиного бокала. – Выключи актерский пафос. Ты же не актриса какая-нибудь эта… – Фамилию хотел назвать вслух, но опомнился, не назвал… – Ты, кстати, тоже почти не актер.
– А кто?
– Худрук.
– Пойдем, покурим. – Серега хлопает меня по плечу.
На выходе сталкиваемся с нашим официантом – повелителем всех возможных акций – третья в подарок. Он как раз появляется из кухни с большим подносом. На нем куски баранины, три бутылки вина, овощная нарезка, маслины, корзина с фруктами и сыром.
– Это кому? – усмехаемся мы.
– Вам.
– Нам? – Серега бледнеет.
– Все по акции, – улыбка официанта непробиваема.
– Ладно, – закуриваю у стеклянных дверей, отражающих город. – Это нам отметить твою новую должность.
– Итак – нас двое, – аргументирует новоиспеченный худрук.
– А у нас акций случайно никаких нет?
– В смысле?
– К нам двоим третий в подарок.
Вибрирует телефон. Снимаю блокировку. Эсэмэска. Читаю, улыбаюсь. Перечитываю вслух – сначала свое сообщение, потом ответ:
«Ты живой? Все хорошо? Готов поработать в моем театре?»
«Всегда готов, заслуженного и геморрой лет через тридцать не предлагать, обойдусь сиюминутной соткой – на полтинник фениксом из праха не восстать».
– Акция работает.
Народный Микки-Маус Америки
Снова белая пустота Worda, экран освещает комнату. Чуть слышно включаю известную песню из фильма про мушкетеров. Крепким чаем выгоняю дневной хмель. Ставлю кружку на литературный журнал «Урал». Пытаюсь вбить название новой пьесы.
Ленка ворочается за спиной.
– Платон, поздно, давай спать.
– Лен, спи, мне надо кое-что написать.
– Но ты можешь написать завтра.
– Могу. Но надо сегодня.
– Платон, – томно тянет Ленка – играется. – Я тебя так хочу…
Нащупываю нужную тему для пьесы – она всплывает
– Платон…
Оборачиваюсь, Ленка тянется из-под одеяла, гладит меня по щеке, развеивая всю мою сосредоточенность:
– Вот, ты снова небритый… Иди ко мне, я за целый день по тебе вся истосковалась.
Ее грудь с алыми сосками манит меня в теплую, нагретую женским теплом кровать. Ленка, сучка такая, гладит свой плоский животик, поднимается выше, устоять невозможно.
– Платон, мне придется подать на тебя в суд – ты не хочешь исполнять свои супружеские обязанности.
– Лен, завтра я исполню их вдвойне.
– Зачем тебе сейчас новая пьеса? – Ленка жгучим соблазном появляется за моей спиной, массирует мне плечи, заглядывает в монитор.
– «Марш одноногих»… Ммм. Это будет новая пьеса?
– Да.
– Но у тебя их и так уже много, зачем новая?
– Лен.
– Куда ты торопишься? Я раньше осени ее не поставлю, ты же знаешь. – Ленка губами щекочет шею. – У меня же в июне премьера по Некрасову.
– Да я знаю.
– А куда ты так гонишь тогда?
– Я обещал написать пьесу к утру.
– Кому?
– Себе.
Ленка резким движением отстраняется от меня. Жар ее нежности растворяется в полумраке. Кровь отступает – возвращается в голову.
– Я знаю, что ты хочешь. Почему ты не можешь выкинуть эту тупую идею из головы?
– Тупую? – Я делаю мелкий глоток остывающего чая. – Ты в меня не веришь?
– Не верю.
– Все ясно.
– Нет, в смысле верю… И всегда верила, даже когда не знала.
– Вот этого не надо.
– Ты не спорь, – жесткие Ленкины интонации навевают ностальгию – первую мою театральную осень. Она еще не занимала должность художественного руководителя, а была просто приезжим режиссером – ставила «Кармен», а я молодым, вторую неделю как зачисленным в штат театра, завлитом – руководителем литературно-драматической части. Мне надо было взять у нее номер – этого требовала моя должность; чтобы быть всегда на связи. Я так волновался, даже не знаю почему, что вбил нужные цифры только с четвертого раза.
– Ты что, писать не умеешь? – вырвалось у нее злобно.
Она смотрела на меня с высоты ступеньки как на что-то такое… Как недостойное слов, низшее по разуму существо, которое по блату перепрыгнуло сразу две ступени эволюции – из «человека умелого» в Homo sapiens.
Ленка тогда стыдилась со мной лишний раз соприкоснуться взглядом… А я презирал ее лоб и дурацкий еврейский нос. В общем, страсть между нами наметилась сразу.
Воспоминание рождает улыбку – вот ирония судьбы, в кино не придумаешь… Та самая Елена Иосифовна – известная режиссерша из Москвы, строгая, легко и непринужденно захватившая власть во всем театре, – моя жена, и я могу ее называть Ленкой; и у меня теперь целых три ее номера.