Длань Одиночества

Дитятин Николай Константинович

— Знаешь, — произнесла она, — я никак не могу решить, кто из нас кому мерещиться. Ты — моя галлюцинация, или это я придумана как стена от реальности? Кто-то из нас бредит, Аркас. Не может быть, что б это все существовало в действительности… Какой бы то ни было. Кто-то из нас двоих сейчас находиться в беспамятстве, далеко-далеко отсюда. Пускает слюну и, быть может, готовиться отдать богу душу.

— Ты из-за этого плачешь? — удивился Никас. — По-моему, это вопрос чисто академический. Я, к примеру, уверен, что этот мир реален, а мы оба призраки, порожденные им.

—

О, Никас…

— Это сложная, многоступенчатая драма, противостояние тех, кто никогда не поймет друг друга, но по-своему прав, и прочая.

— То есть, мы можем быть просто придуманы? — улыбнулась Максиме. — Оба?

— Почти наверняка, — кивнул Аркас. Он улыбнулся: — Я шучу. Я же помню всю свою жизнь «до». Ну, почти всю.

— Думаешь, это надежный признак? Человеческий разум на многое способен.

Она закашлялась, сплевывая черное. Пятна странной мокроты и медленно ползли обратно к женщине.

— Пока сидела в яме, время от времени я поддавалась бреду, — Максиме подобрала ноги, а темный слизняк сиротливо потянул к ней тонкие усики. — Я была уверена, что вокруг степь. Без конца и края. Сначала она была безжизненной, но потом ее начали отпаивать дожди. Она закрывалась влажным одеялом грозовых туч. Я сидела и наблюдала, как родит когда-то бесплодная почва. Сначала трава и мхи. Затем кустарник. Деревья тянулись так высоко и так долго. Я видела все это, просиживая годами на одном месте. Иногда я приходила в себя и понимала, что прошли минуты. Моя рвота была еще теплой.

— Что было потом?

Максиме поковыряла мизинцем за щекой.

— Подожди секунду… — она высунула покрытый рубцами язык и прикоснулась к нему указательным пальцем. — Однажды я вернулась этот сон, и увидела, как умирают последние деревья. Они падали, одно за другим, потому что их корни высохли и распались. Я пробыла там еще несколько лет, пока все не заполнил запах трухи. Потом я очнулась, и долгое время была в сознании. Рассудок мой был ясным, как никогда до этого. Это было ужасно. Я понимала и чувствовала все, что со мной делают. Но больше не могла забыться. Даже спала очень чутко. И на пике моих страданий, пришел Девел. Это место, конечно, куда страшнее степи, но я провожу параллели там, где это уместно. Я вместилище Одиночества, владыка и раб негатива, злюсь и разрушаю. И тут приходишь ты. Рыцарь. Спаситель.

Аркас рассмеялся.

— Ну, я тот еще спаситель, — он откинулся на спинку скамьи. — Честно говоря, у меня нет никакого желания умирать.

— Боишься?

— Конечно, — не стал скрывать журналист. — Я не для этого всю молодость пахал как проклятый. Пережил все унижения и насмешки. И как вообще понять, кто важнее — ты, или миллионы незнакомых тебе людей?

— Самопожертвование — это вообще очень скользкая штука, — произнесла Максиме, глядя на падающие звезды. — Считается, что это поступок истинно смелого человека. Но есть еще скрытый подтекст. Знаешь какой?

— Усталость?

— Да. Усталость. Повод покончить с собой под бравурную музыку.

— И сорвать овации.

— Весь зал будет лупить в ладоши минуты две не меньше, пока гроб не закроют.

Они оба невесело посмеялись.

—

Но иногда, — продолжил Никас. — У нас ведь просто нет выбора. Что я могу? Выбраться самостоятельно мне не удастся, я уже это понял. Прятаться где-то? Ждать, пока ты не придешь на мою ферму с полчищем негатива?

— О, да, — согласилась Пророк. — Я сожгу твои посевы, твой амбар и твой хлев.

— Изнасилуешь жену и дочерей, — добавил Никас.

— По нескольку раз.

— И тут мы подходим к вопросу о принятии смерти.

Максиме глубоко вздохнула.

— Мои поздние воспоминания перед Многомирьем смазаны, — поделилась она. — Одиночество почти стерло их. Так что я не могу понять, где правда, а где мои предположения. Но я точно знаю, что часто имела дело со смертью. Люди поблизости умирали, иногда мучительно. Грязно. Разбрызгивая разные жидкости. Что хуже всего, они что-то значили для меня, так что мне приходилось учиться принимать смерть, но — чужую. У принятия две стороны.

— Своя и чужая, — сказал Никас негромко.

— Да. И иногда сложно сказать, какая сторона острее режет. Ты не можешь знать, насколько сильно мучается человек, поэтому всегда предполагаешь худшее. Не можешь знать, как тебе будет без него плохо: и тут ты предполагаешь худшее. Накручиваешь себя. Умирающий это видит и ему становится еще хуже. Я думаю, в принятии чужой смерти, нужно меньше думать о том, как человеку больно. Так ты не транслируешь ему еще и свой страх, понимаешь?

— Это может звучать как отказ от эмпатии, — заметил журналист.

— Черствость? Конечно, можно и так сказать. Но многие путают черствость и рассудочность. Мы просто еще не созрели для того, чтобы принимать смерть как должное, без соплей и предрассудков. И без глупых мыслей о том, что ты не успел сказать или сделать. Алло, мы ведь точно знаем, что человек умрет, да?

— Точно.

— Это, вроде, во всех нас заложено. Так почему ты, имея на руках эту информацию, не скажешь и не сделаешь то, что хотел заранее. Почему сейчас ты наматываешь сопли на кулак, бормоча, что так и не сказал бабушке, как сильно не любишь ее колючие свитера. Бывают, конечно, и случаи насильственной смерти, с которыми я сталкивалась чаще всего. Тогда можно опоздать в силу неожиданного отключения абонента. Но и тогда, разве слова важны? Ты не говорил то, что хотел, потому что это было неважно! А теперь вдруг, почему-то, это стало самым значительным в вашей окончившейся связи. Я скажу почему… Или догадаешься?

— Эмоциональная наркомания.

— Ты меня приятно удивляешь Никас! — Максиме повернулась к нему и ткнула кулаком в плечо. — Я это называю дрочкой на слезы, но ты выразился изящнее. Важно, чтобы человек видел, что ты рядом и тебе не все равно. Но, ради бога, не надо выливать на него таз страстей. У меня есть воспоминание, как раненый бедолага просит меня забрать его куда-то. Но я не могу. Не потому, что не хочу, а просто — бесполезно. Он — труп. У него дыра в боку, размером с твой кулак. Над ним склоняется какая-то баба из обоза и начинает выть. Он принимается выть вместе с ней. Она просто обливает его страхом.