Дмитрий Донской (1947)
Шрифт:
Оружейник приметил Кирилла.
— Присядь. Расскажи.
— Об чем?
— Откуда пришел, про то и сказывай.
И люди притихли, оглядывая Кирилла.
— Долго говорить. Меня и на постой не пустят.
— А где стал-то?
— У Герасима. На взвозе.
— Куды ж туда в таку темень идтить?
— Дойду.
— Пойдем ко мне. Я собираюсь. Вот только последний докуем.
Строгие, отчужденные взгляды рязан пугали Кирилла. Думал: суров народ. А этот зов из-под хмурых бровей
— Ин ладно, — сказал Кирилл.
— Он человек хороший. Ты не бойсь, — сказал Кириллу хилый красильщик, махнув на оружейника окрашенной синью рукой.
— Такой богатырь не спугается. Мне б такую мощь, я б и ночью из города выйтить не забоялся.
— Какая ж у меня мощь? — засмеялся Кирилл.
— Днем видали, как воз выволок. Да и так видать — плечи под епанчу не спрячешь.
Кирилл догадался: видно, в Рязани разговаривали о нем.
Пламя в горне затихло. Нежно сияли угли, подернутые голубой пленкой.
Рязане пошли к своим дворам.
Кирилл ушел к оружейнику.
Двор его стоял недалеко от княжого двора, и Олегов терем поднимался похожей на седло, крышей высоко, к мутному небу, где уже всплыла луна.
Дом оружейника, окруженный тыном, был невысок, но крепок. Узорные кованые скобы и петли на двери поблескивали в лунном свете.
Внутри горела лучина, воткнутая в железный ставец, и тень от ставца трепетала по стене, причудливая, как водоросль. В темноте жилья, в скупом свете огонька Кириллу вспомнился далекий край — водоросли, Босфор.
Кирилл перекрестился, прежде чем поклониться.
Женщины молча и бесстрастно ответили на его поклон. На печи посапывали ребятишки.
Он поел из одной чашки с хозяином, и постель гостю хозяйка постелила на нарах в запечье.
— Тут те спокойно. Тараканов у нас нет, — сказал хозяин.
— Сверчок донимает, — сказала хозяйка.
А сестра хозяйки объяснила хозяину:
— Видать, скоро холода станут. С этих пор в избу заполз. Мы уж каждую щелочку обшарили — нету.
— А пущай. Со сверчком в дому теплее.
Хозяйка ответила:
— Пущай.
Так наступила ночь.
Издалека, может быть от городских ворот, долетали удары: били по чугунным доскам сторожа. Изредка раздавался дальний возглас: перекликалась стража. Над Рязанью стояла ночь.
Олег проснулся затемно. Не спалось — думал о Москве, о Рязани. Жена спала, и, чтобы ее не будить, осторожно сполз с постели и прошел к дверям. Слегка приоткрыв их, выглянул. Там сидел на скамье отрок и, предаваясь одиночеству, усердно прочищал нос.
— Палец сломаешь! — сказал князь. Когда отрок спрятал за спиной руку, Олег послал его: — Сведай, топлена ль баня. Да чтоб приготовили. Сейчас приду.
Олег посмотрел в окно. Сквозь мутное генуэзское стекло он увидел
Он обулся в белые валенки, расписанные пунцовым узором, накинул поверх белья полушубок и вышел во двор. Над баней слабо сочился голубой дымок. По верху бревенчатой крепости ходили иззябшие воины, от башни к башне. Тропинка к бане была бела от утренника. Отрок, племянник боярина Кобяка, еще стоял, переговариваясь с банщиком.
— Я тебя, пострел, мигом слал, а ты прилип.
— Баня, вишь, княже, стоплена. Чего ж спешить-то?
— Ступай к Марьяму, вели меду принесть.
Черноглазый отрок рванулся к теремам, но Олег его задержал:
— Об дяде не слыхал, не вернулся?
— Вчерась не было. Сказывают, урожай хорош: небось не управился.
— Ну, беги.
Олегу нравился этот юноша, в котором смешались острые татарские глаза и тяжелый славянский нос. Проворный, ласковый и смелый, он возрастал в Олеговом терему, задирая других отроков. Олег не раз вставал за него от нападок и наговоров. Старого б Кобяка так не оборонял, а этого было жалко.
В предбаннике, густо застланном золотой соломой, Олег разделся. Банщик прошел с обширным ковшом до кадки с холодной водой. Ковш, стукнув, пробил тонкий лед. Олег поежился.
— Ишь, осударь, каково. До Покрова далеко, а студено.
И с размаху хлестнул на груду раскаленных камней. Пар взвизгнул и, зашипев, ударился в потолок. Влажный и горький от дыма воздух резнул по глазам.
Сквозь набежавшие слезы Олег переступил на скамью и лег. Банщик похлестал его шелковистым можжевеловым веником и дал отдышаться.
Крепко запахло сладкой смолой можжевели.
Тело жадно и вдосталь вбирало густое тепло, покрываясь маслянистой испариной. Шрамы и язвы нежно зудели, и банщик бережно растирал их и в который уж раз привычно умилялся:
— Несть, осударь, живого местушка. Все без остатка тельце измучил за нас, грешных.
— Ногу потише! — поморщился Олег.
— Вестимо, осударь. Берегу.
— А ведь заживает.
— Видно, будто синевы помене стало.
Князь утешал себя: нога не заживала. Будто яд таился в татарском копье, что опешило Олега в той битве.
— Ой, пень! Одурел, что ль? — обозлился Олег: банщик окатил князя нестерпимо холодной водой.
— Помилуй, осударь, оплошал!
Олег встал, и банщик принялся обтирать его мягкой холстиной и подал ковш трезвого меда, заправленного не хмелем, а мятой.
— Хорошо Марьям меды сытит. Дряхл, а разумен.
— Вельми, осударь.
— На, дохлебай.
В предбанник хлынул холод. Вбежал отрок и пригнулся у порога, силясь разглядеть князя сквозь пар.